[komend]

После объявления Германией 19 июля 1914 года войны России, Максим Ушаков берет академический отпуск и в качестве добровольца-санитара (брата милосердия) отправляется на фронт в составе санитарного отряда «Союза городов» в Восточную Пруссию.
О боевом пути отца в 1-ю Мировую войну, а потом в Гражданскую, ни каких документов не сохранилось. То, что хранилось у Максима Владимировича, было изъято при обыске во время его ареста 5 июля 1941г. Но многое об участии отца в 2-х войнах стало мне известно из его рассказов, а рассказчиком он был превосходным. Помню рассказы о том, как в Восточной Пруссии он по ночам вытаскивал раненых, оказавшихся после боя на нейтральной полосе. За это был награжден георгиевской медалью.
В мае 1916 года Максим Ушаков поступил рядовым на правах вольноопределяющегося в учебную команду артиллерийских разведчиков-
наблюдателей, а затем в составе артдивизиона 3-ей стрелковой дивизии воевал на фронтах: вначале под Ригой, а потом в Румынии. Запомнился и его рассказ о том, как на Румынском фронте его наблюдательный пункт был немцами обнаружен и обстрелян. Ими было выпущено до двухсот снарядов, но к счастью прямого попадания не было. Он с телефонистом были только контужены и была прервана телефонная связь. Когда они ее восстановили, то получили приказ немедленно возвращаться на батарею, так как фронт прорван и батарея отходит на новую позицию. Пока они шли, сматывая на катушки телефонный провод, их стала обгонять убегающая с передовой пехота. А оттуда, где была передовая, стали слышны крики – «алла, алла» - наступающих турок. На месте огневой позиции они уже никого не застали и продолжали путь в тыл по бескрайней степи и в полном одиночестве, нагруженные телефонными катушками. Шли всю ночь, ориентируясь по звездам, а когда рассвело, вокруг простиралась всё та же бескрайная и безлюдная степь. Между моим отцом и его спутником возник спор. Тому показалось, что они заблудились и движутся в противоположном направлении. В результате они разошлись в разные стороны. Продолжая двигаться в избранном направлении, Максим Ушаков вскоре встретил казачий разъезд, подтвердивший правильность его выбора, и вскоре он вышел к своим.
А в это время в Петрозаводске 19 сентября 1916 года скончалась его мать, Александра Михайловна Ушакова, от тяжелого крупозного воспаления легких, для лечения от которого тогда еще не было средств. Александра Михайловна, была признанной общественной деятельницей и ее смерть не прошла бесследно. Ее отпевали в главном городском Воскресенском соборе, а еженедельная газета «Олонецкая неделя» поместила обширный некролог, в котором ее оплакивала вся петрозаводская общественность.

[komend]

В августе 1917 года Максим Владимирович был произведен в прапорщики. В дни Октябрьского переворота он находился в краткосрочном отпуске в Петрограде у своих родственников на Петроградской стороне. По его рассказу 25-го октября в городе шла обычная жизнь, но чувствовалось, что назревают какие-то события. Поэтому во время вечерней прогулки со знакомыми, услышав выстрел Авроры, он как заправский артиллерист сразу определил, что это холостой выстрел, а в дальнейшем, при случае, всегда опровергал вымыслы о «залпе Авроры».
В феврале 1918 года Максим Владимирович уволился с военной службы и вернулся к отцу в Петрозаводск. К тому времени уже была построена от Петрозаводска до Мурманска железная дорога и представляла собою в то не спокойное время единственный стабильно функционирующий организм, со своей независимой от государства организацией. А в жизни города железная дорога играла основную роль. Даже театр городской принадлежал железной дороге и благодаря ей успешно работал. В этот театр и поступил работать декоратором Максим Владимирович. Но в мае 1919 года он был мобилизован в Красную армию и назначен командиром взвода разведки легкого артдивизиона 19-ой стрелковой дивизии, располагавшейся на Карельском перешейке. В Красную армию он призывался уже под двойной фамилией – Ушакова-Поскочина.
Дело в том, что в феврале 1919 года глава семьи, Владимир Владимирович Ушаков, воспользовался возможностью, предоставленной декретом советской власти о перемене фамилий и прозвищ, и присоединил к своей фамилии девичью фамилию матери, происходившей из старинного новгородского дворянского рода к тому времени оказавшемуся выморочным. Двойную фамилию получили и его дети, но только те, кто находился на тот момент на территории Советской России: Михаил, Максим, Николай и Елизавета. Объяснялось всем это действие необходимостью таким образом отдать дань уважения бабушке и дедушке Поскочиным, взявших на себя заботу о воспитании внуков сирот Ушаковых и заменивших тем их родителей, а так же чтобы род Поскочиных не пресекся, так как их сын умер бездетным. Дело еще и в том, что род Поскочиных принадлежал к древним новгородским столбовым дворянским родам, и вторая фамилия должна была добавить весу худородному роду Ушаковых, становящемуся таким образом продолжателем той линии, корни которой восходили к 16-му веку. (Понятно, что это имело значение только при условии реставрации монархии, на что и надеялся дед.)

[komend]

В 1921 году у Максима Владимировича, наконец, закончился затянувшийся на 7 лет перерыв в учебе. По ленинскому декрету все служившие в армии студенты откомандировывались для продолжения учебы в свои ВУЗ-ы и он вернулся в Академию художеств. Как откомандированный, он продолжал целый год носить форму и получал армейский паёк, что в голодное время было весьма кстати. А в студенческом кругу он тогда получил кличку «артиллерист». В 1922 году его уволили в запас. Тогда же он женился на Ольге Константиновне Ионас, воспитательнице детского дома. В 1923 году у них родился первенец – сын Владимир (автор данной статьи). В 1924 году Максим Владимирович закончил Академию по классу профессора живописи А.И.Савинова.
Хотя отец и закончил живописный факультет, но живописцем он не стал. Живопись в то время не пользовалась в стране спросом, а кормить семью было надо. Поэтому он, еще, будучи студентом, стал подрабатывать в книжных издательствах художником-графиком. В дальнейшем он сотрудничал в основном с Госиздатом. Максим Владимирович сразу вошел в большую семью ленинградских художников и уже в 1925 году на Международной выставке декоративного искусства в Париже за свои работы (плакаты) был удостоен Почётного диплома. Период его творческой деятельности – дипломированного художника, был сравнительно коротким – семнадцать лет. За это время им было оформлено и проиллюстрировано более 240 изданий. Среди них и произведения классиков: Шекспира, Пушкина, Лермонтова и др. В издательстве Эрмитажа в его художественном оформлении выходили каталоги, путеводители и афиши эрмитажных выставок.
По воспоминаниям художников – его современников, Максим Владимирович был человеком обаятельным, доброжелательным, внимательно относившимся к окружающим, всегда ровным в обращении и очень пунктуальным в работе. К советской власти относился вполне лояльно: по тогдашней терминологии был «сочувствующим». Но как человек честный не скрывал возникавших у него сомнений по поводу тех или иных событий, высказывал их в семье или в кругу ближайших друзей. Жизнь в стране благодаря «новой экономической политике» (НЭП) стала постепенно налаживаться, одновременно она налаживалась и в молодой семье Ушаковых-Поскочиных. Мои самые ранние отрывочные воспоминания начались с двухлетнего возраста, так что я помню короткое время расцвета и заката НЭП-а.
А о жизни в его начальный период знаю из рассказов родных. Таким образом, я узнал, что детдом, в котором работала и квартировала О.К. Ионас, располагался на Каменном острове в особняке, ранее принадлежавшем знаменитой танцовщице Кшесинской. А директором детдома была Александра Ивановна Янковская – двоюродная сестра Максима Владимировича. Сюда он часто захаживал, по-родственному в гости, вместе со своим товарищем по армии Н.П.Мельниковым. Результатом этих посещений и стала женитьба Максима Владимировича на Ольге Константиновне, а Николая Петровича на Александре Ивановне. А вскоре Максим Владимирович и сам переселился сюда. Таким образом, первым моим домом стал этот особняк, в полуподвале которого моей колыбелью была бельевая корзина.

[komend]

О семействе жены художника, Ольги Константиновны Ионас, мои сведения весьма скудны. Документов не сохранилось, а родители не считали нужным знакомить детей с историей их предков, полагая это опасным. Мой дедушка, Константин Николаевич Ионас (1850-1918), был незаконнорожденным и носил фамилию матери, Эммы Ионас, немки по национальности и лютеранки по вероисповеданию, балерины гастролировавшего в Петербурге венского балета. А отцом его, видимо, был какой-то питерский сановник, которому его положение мешало вступить в законный брак с Эммой. Хотя фактически они создали семью, так как от него у нее было шестеро детей, и всем им он дал хорошее образование.
Константин Николаевич Ионас был женат на Евгении Фёдоровне Распоповой. У них были дети: Николай (расстрелян в 1921 году), Ольга (1896-1966), Константин (1897-1955) и Дмитрий (1899-1976). Последнее место службы Константина Николаевича – начальник ревизионной службы Николаевской (Октябрьской) железной дороги.
Ольга Константиновна Ионас в 1913 году окончила в Петербурге немецкую женскую гимназию – Анненшуле, где по традиции выпускной вечер завершился костюмированным балом. В том же году она поступила на курсы иностранных языков на французское отделение. С начала 1-ой Мировой войны она пошла в сёстры милосердия и с весны 1915 года уже служила в Галиции, во фронтовом 425-ом полевом походном госпитале. За самоотверженный уход за ранеными была награждена Анненской медалью, которая не сохранилась. Осталась только ленточка от нее. Будучи серебряной, она в 30-е голодные годы была обменена на продукты в «торгсине». Зато бронзовая отцовская медаль сохранилась.

[komend]

Видимо в 1925 году семья Ушаковых-Поскочиных переселилась с Каменного острова в самый центр города на Итальянскую улицу, в той ее части, которая проходит по Манежной площади. Окна наших двух комнат в квартире на 4-м этаже выходили на эту площадь. Эти окна предоставляли мне прекрасную наблюдательную позицию за оживленной жизнью на Манежной площади. В памяти остались проезжавшие по площади со звоном пожарные обозы. В запряженных парой коней «линейках» сидели в сверкающих медных касках усатые пожарные. Запомнились и красноармейцы, маршировавшие с песней о «коннице Буденного», песней ставшей первой мною выученной. Отсюда же я наблюдал, летавший над городом дирижабль «Норвегия». Под управлением итальянца Нобиле он готовился к полёту на Северный полюс. Моя наблюдательная позиция на подоконнике была настолько постоянной, что отец не мог не изобразить её в рисунках.
Здесь же проживал в то время и уволенный из армии младший брат отца, Николай Владимирович Ушаков-Поскочин. У него была собака Муська, позволявшая мне играть с её хвостом и таскать её за уши. Кстати вспомнил, что за какую-то провинность отец впервые взял меня за ухо и отвел в угол (свободных углов там тогда хватало). Были и другие виды наказания и принуждения, но все они были гуманны. Не помню, что бы отец хоть раз меня ударил.
На Итальянской улице, 31-го марта 1927 года появился на свет мой брат Николай. Тогда же, когда мне было около пяти лет, отец часто брал меня с собою в редакцию Госиздата, помещавшуюся в Доме книги на Невском (тогда более известном, как дом компании Зингера). Здесь я впервые услышал и запомнил фамилии Голлербаха и Нотгафта, с которыми отец тогда там сотрудничал. Именно в середине 1920-х годов, отцом было оформлено наибольшее количество изданий, представлявших собою дешевые книжки справочного содержания, предназначавшиеся в основном для крестьян и ремесленников, а так же песенники и сборники для клубов и изб-читален. Наряду с массой «проходных» обложек, имели место исполненные им и высокохудожественные, как, например, к книгам: «История медицины» Гершуни, «Ритмы новой Европы» Энгельке, «Война и люди» Венуса, обложка и иллюстрации к поэме В.А.Рождественского «Федя поводырь».

[komend]

Дом на углу улицы Глинки и Екатерингофского проспекта (№15 по улице Глинки) до революции принадлежал семье Бенуа, где в квартире №6 проживал широко известный живописец и искусствовед Александр Николаевич Бенуа. В 1928 году А.Н.Бенуа выехал в очередной раз заграницу, доверив искусствоведу С.П.Яремичу квартиру с пожеланием: для предотвращения ее разграбления поселить в неё надёжную семью молодого художника. Выбор пал на Максима Владимировича и в конце 1928 года мы туда переехали. Всегда сложный при советской власти жилищный вопрос, тогда был особенно острым. Поэтому отец собрал в эту квартиру всех родственников, и она превратилась в образцовую коммуналку. Годы, прожитые нами в этой квартире с 1928 по 1933-й, запомнились мне, как очень тяжелые. Связано это было с окончанием периода НЭП-а и началом периода индустриализации и коллективизации. Отец оказался без работы, так как издательская деятельность приостановилась. Он вынужден был перейти работать на административную должность. Было голодно и, как я помню, мы ели даже голубей, которых откуда-то приносил отец. В это время попутно с административной работой, отец начал осваивать ксилографию. В этом ему помогал его друг, Леонид Семёнович Хижинский, ранее освоивший гравирование по дереву.

[komend]

После смерти дедушки и бабушки Сони в 1932 году, и переезда дяди Коли с женой загород, квартира стала слишком велика для нашей семьи. Или надо было платить большие деньги за излишки площади, или ждать подселения неизвестно каких жильцов. Поэтому отец нашел выгодный обмен. И осенью мы переехали уже в новую квартиру на Адмиралтейской набережной (тогда Рошаля) в доме № 12. В огромной коммуналке три комнаты (из них две с верхним светом) занимали мы. Третья, очень маленькая всего шесть квадратных метров с окном во двор, была отдана мне под «детскую» и одновременно служила нам столовой. Одна из комнат с верхним светом стала рабочим кабинетом отца.
Взаимоотношения с соседями по квартире у нас сразу установились доверительные, переросшие в дружественные. Двери комнат никогда не запирались, а днём вообще были раскрыты нараспашку. Но так было только в довоенные годы. Большая часть библиотеки отца, а в ней было около двух тысяч томов, располагалась в коридоре на больших от пола до потолка полках, и ни одной книги тогда с полок в коридоре не пропало. С того времени как я себя помню, моё детское мировоззрение и восприятие окружающего мира формировалось исключительно под влиянием отца. Я воспринимал всё происходящее вокруг согласно его взглядам и под его влиянием. Он умело и не навязчиво учил тому, что могло понадобиться в жизни. Благодаря ему с пяти лет я уже умел читать, считать и писать печатными буквами. Он научил меня плавать, ходить на лыжах и кататься на коньках. Сам он очень умело катался на фигурных коньках и выполнял несколько сложных приемов, но обучать этому меня не стал. Конечно, учил меня рисованию и очень огорчался тем, что я не проявлял к этому ни способности, ни желания. Научил он меня ловить рыбу разными способами, и правильно пилить и колоть дрова, и многим другим необходимым в жизни вещам, которыми сам владел, потому что имел умелые руки. Он вообще был разносторонне талантлив. Умел играть на балалайке и мандолине, любил петь и был хорошим рассказчиком, так как обладал и артистическим даром.
Был он и хорошим организатором, особенно в части организации общеквартирных детских праздников. На таких праздниках, как дни
рождения, новогодняя елка и тому подобные, в нашей квартире всегда собиралось много ребятни разных возрастов, из числа родственников и школьных друзей. И всегда для них и с их участием он устраивал веселые игры; разбивал на группы для разыгрывания шарад или смешных сценок; организовывал шутливые конкурсы, шумовые оркестры и другие подобные развлечения. Всё это происходило очень весело, с большим азартом, остроумием и проявлением детской инициативы. И конечно, в начале праздничного вечера обязательно был детский стол. Взрослые в нем принимали участие только в качестве обслуги. Безусловно, отец был всеобщим детским любимцем, а я любил его больше всех на свете.

[komend]

В 1939 году в Москве была открыта Выставка достижений сельского хозяйства. В её подготовке участвовали и ленинградские художники – М.В. Ушаков-Поскочин и Л.С. Хижинский. Им была поручена подготовка графического оформления выставочных изданий: «Книги почета», альбомов и плакатов, эмблем и значков и разной документации. В августе 1939 года мы всей семьей поехали в Москву на открытие выставки. Мне было уже шестнадцать лет, и я хорошо помню всё, что тогда происходило. Впечатление выставка оставила огромное. Но мы в Москве, конечно, не ограничились осмотром только выставки, Я тогда побывал впервые в основных музеях Москвы. Посетили мы тогда и Красную площадь, по которой тянулась длинная очередь, жаждущих попасть в мавзолей к Ленину. Я тоже стал просить отца пойти туда, и тогда он сказал: «Тебе интересно видеть мумию Ленина? Учти, если у тебя сейчас есть сложившийся его живой образ, то после посещения будет образ мертвеца». После слов отца мне расхотелось идти в мавзолей. В дальнейшем, сколько бы раз я ни был в Москве, у меня никогда не возникало желания посетить мавзолей.
Во время нашего посещения Москвы состоялось событие, повергшее всех в шок: это приезд в Москву министра иностранных дел Германии г-на Риббентропа и подписание договора о ненападении между СССР и Германией. Ничего о подписанных тогда Молотовым и Сталиным секретных протоколах, конечно, известно не было, но и этого было достаточно. Злейший враг фашизм, вроде бы становился если не другом, то вполне приемлемым соседом. Отец, безусловно заинтересованный в происходящем и старавшийся в нём разобраться, приобрёл тогда изданную в 1937 году книгу Н. Корнева «Третья империя в лицах», которая освещала события, происходившие в послевоенной Германии, и давала политические портреты их основных участников. Интересное подтверждение заинтересованности и правильного понимания отцом хода тогдашних событий, я обнаружил совсем недавно, перелистывая случайно попавшую на глаза эту книгу, где большинству персонажей были даны их карикатурные портреты, а перед главкой посвященной Гессу, вместо портрета был чистый лист. Но на нём я увидел доселе неизвестный мне карандашный рисунок отца в характерной для него манере шаржа, изображающий известный эпизод «бегства» Гесса в Англию. Гесс изображен спускающимся на парашюте на схематично нарисованный остров Великобритании, а вверху на облаке сидит Гитлер и машет ему вслед платочком. Обнаруженный рисунок убедил меня в том, что отец был уверен в неизбежности войны с Германией, хотя со мною об этом тогда не говорил.

[komend]

Школу-десятилетку я закончил в 1941 году, поэтому выбирать, куда поступить по окончанию школы, особо не приходилось. Через неделю после выпускного вечера началась война, и по совету отца я подал заявление в Ленинградское Военно-Топографическое училище. 3-го июля я был обмундирован и перешел на казарменное положение. До этого я находился дома, но отца почти не видел. С начала войны он почти всё время проводил в Союзе художников на ул. Герцена (Большая Морская) и домой приходил только ночевать. Мне было известно, что он был одним из первых, вступивших в Народное ополчение, и со дня на день ждал отправки в формируемую часть.
Но в Народное ополчение он попасть не успел: в ночь с 5-го на 6-е июля он был арестован (5-е июля его день рождения). Об этом я узнал от матери, только в конце июля, когда меня, перед эвакуацией училища из Ленинграда, отпустили на пару часов домой попрощаться с родными. Во время этого краткого свидания мать помянула, что, прощаясь, отец ей сказал: «Знай, что я ни в чём не виноват».
Еще она рассказала, что на следующий день после ареста, она пошла в поисках совета и сочувствия к близким друзьям отца и нашей семьи - Хижинским, но те даже через порог ее не пустили. Маме и мне было сразу ясно, что отец стал жертвой не обоснованного доноса. Не вызывало сомнения, что причина ареста политическая. Об этом было сказано в постановлении об аресте и проведении обыска. После обыска отобрали какие-то бумаги и литературу и унесли с собой. Кто-то из знакомых сказал Ольге Константиновне, что поводом для ареста могли стать высказывания отца в Союзе художников, когда в их среде обсуждали необходимость Народного ополчения. Он говорил, что совершенно правильно, когда в ополчение берут таких мужиков как он, с богатым жизненным и военным опытом, но совершенно недопустимо брать необученных юнцов. Этот вариант причины ареста стал на многие десятилетия семейной легендой, породив подозрения на многих художников. С мамой из всей художнической братии не прекратил общаться тогда и в последующем, только художник и искусствовед, Петр Евгеньевич Корнилов (возможно он и был автором этой легенды). Он же первый после смерти Сталина стал хлопотать о реабилитации отца, которая и состоялась в 1956 г. с ничего не объясняющей и лукавой формулировкой – «за недоказанностью обвинения». Маме выдали за мужа компенсацию в 2000 рублей и на этом успокоились, а имя отца, как было предано забвению, так и оставалось забытым.

[komend]

Легенда же о поводе его ареста просуществовала до 1993 года, когда я смог лично ознакомиться с его делом в архиве «Большого дома», но об этом чуть позже. Тогда мне после ареста отца сразу надо было принять решение, как вести себя дальше. Оно видимо было принято мною не самостоятельно, а по совету матери, возможно, кого-то еще из родственников. Решено было, что факт ареста отца я должен скрыть, а при необходимости объяснять его отсутствие, ссылкой на уход в Народное ополчение и отсутствие оттуда известий. Так я и поступал все время, пока был в военном училище. И никого это не удивляло, так как без вести пропавших, особенно в рядах ополченцев, была тьма тьмущая. Я очень горевал о случившемся с отцом, но тогда еще не осознавал фатальности происшедшего. Надеялся, что раз отец ни в чем не виноват, то на суде, который непременно должен состояться, разберутся по совести. Эта надежда у меня основывалась на некоторых известных мне примерах.
Закончив военное училище в 1943 году, я получил назначение в часть, находившуюся в осажденном Ленинграде. Там я вынужден был заявить, что мне только что стало известно об аресте моего отца, произведенного во время моего отсутствия. Намереваясь добиться в этом деле ясности (все обращения матери в «органы» о судьбе отца оставались без ответа), я написал письмо члену Военного совета Ленинградского фронта А.А. Жданову, в котором, изложив все известные мне обстоятельства ареста отца, просил выяснить его судьбу и сообщить об этом моей матери. Ответ пришел почти через полгода летом 44-го, и выглядело это так.
Ольгу Константиновну пригласили в «Большой дом» и принявший её сотрудник, не вдаваясь в подробности, сообщил ей, что её муж умер в заключении от пеллагры (это заболевание указывалось, как причина смерти большинства погибших от голода ленинградцев), и что свидетельство о его смерти она может получить уже сейчас в Дзержинском районном ЗАГСе (но не в том Октябрьском, где отец был прописан) и что, ни она, ни её сыновья в правах не ограничиваются, а об аресте ее мужа она и ее дети упоминать нигде не обязаны. В ЗАГСе матери выдали свидетельство о смерти Максима Владимировича, с указанием даты смерти 1-го марта 1943 года, якобы произошедшей в Ленинграде, но без указания места захоронения. Такое необычное поведение власти, когда получалось, что она формально признавала невиновность отца, а родственников, не несущими за него ответственность, объяснимо только тем, что в 1944 году время окончания войны было еще не ясно. Неведомо было, и какие людские потери предстоят впереди, и власти стало не выгодно продолжать обострять внутреннее положение в стране. Подобная, не подкрепленная юридически, реабилитация характерна для того периода Великой Отечественной войны, который у писателя Ильи Эренбурга получил название «оттепели», когда какая-то часть осужденных, полезная для армии была выпущена из лагерей.
В отношении членов семьи такое решение привело к тому, что брат Николай, как сын погибшего якобы в блокаду отца, был призван в конце 44-го года в железнодорожные войска НКВД, а в 45-м охранял железнодорожный путь, по которому Сталин проезжал на Потсдамтскую конференцию туда и обратно. Но мне моё признание в аресте отца теперь вышло боком и продолжало мешать еще долгие годы.
За всё долгое время, что Ольга Константиновна оставалась в полном неведении о судьбе мужа, всё же одной весточке от него удалось кружным путем до нее пробиться. Даже находясь в строгой изоляции, он всё же очевидно знал о судьбе Ленинграда и ленинградцев и мог предположить самое худшее в судьбе своих близких. Наверно он предпринимал какие-то попытки с ними связаться, но все они были безуспешны. Дошедшая до Ольги Константиновны весточка пришла из Москвы. Летом 1942 года Максим Владимирович находился в Новосибирске на пересылке, откуда и удалось ему отправить в Москву, друзьям нашей семьи – Нарышкиным, короткую, написанную карандашом записку, рассчитывая, что у них есть связь с Ольгой Константиновной. Вот её содержание:
«17 июля 1942 г. Дорогие друзья, Маргарита Васильевна и Кирилл Тихонович, умоляю Вас сообщить, если можете, Ольге Константиновне и сыновьям, что я жив и здоров. Вот уже больше года, как я ничего не знаю о своих, болит душа за них. Временно я нахожусь в г. Новосибирске, улица 1905 г. д. 69. Пересыльная тюрьма 2. Отсюда я направляюсь в лагерь, по-видимому, в Караганду на ст. Карабас. Возможно, что задержусь здесь – это бывает – так что на всякий случай пишите и сюда всё, что знаете о моей семье. Знаю – всё, что можно сделаете. Желаю Вам счастья. Обнимите ребяток. Это письмо – соломинка утопающего.
М.В. Ушаков-Поскочин».
Конечно, и Нарышкины и мама писали по указанному в письме адресу, но ответа не получили.