[Nerpa]

Andante cantabile
Наум Сагаловский
Ах, Боже мой, какая благодать -
таинственны леса, бескрайни нивы,
друг мой, души прекрасные порывы
дано тебе лишь в звуках передать.
Угаснет день, исполненный трудов,
и ночь пройдёт. Проснуться утром рано,
раскрыть окно и сесть за фортепьяно,
уже аккорд неслыханный готов,
и музыка польётся, как вино,
дурманящая, терпкая, живая,
такие горизонты открывая,
что им навек остаться суждено -
блаженство, нисходящее с небес,
задумчивые песни Украины,
и вальс, неотразимый, лебединый,
и солнечный бравурный полонез...
Что ж, Пётр Ильич, спасибо за труды,
тебе ещё писать бы и писать бы
в покоях светлой каменской усадьбы,
прости Господь, когда бы не жиды.
Известно же, как ми, и ре, и до,
что Каменка - унылое местечко,
ни чёрту кочерга, ни богу свечка,
противное жидовское гнездо.
Хотелось бы, чтоб тишь была и гладь,
но разве должен ты, российский гений,
вдыхать кошмар жидовских испарений,
их, жалких, видеть, слышать, обонять,
мириться с их жидовской суетнёй,
с их лавками, с их грязной атмосферой?
О, как тебе с твоею божьей верой
уйти антисемитом в мир иной?..
Но всё едино - ты как раритет
пребудешь вечно в облике нетленном:
Чайковский с Листом, Вагнером, Шопеном -
какой неувядающий квартет!..

[Nerpa]

О чём рассказывает дождь...
Наум Сагаловский
О чём рассказывает дождь,
когда стучит по тонкой крыше,
ведя свой незамысловатый,
почти неслышный монолог?
О том, наверное, что он
ниспослан к нам приказом свыше,
направлен тучами, которых,
увы, ослушаться не мог.

Сперва он злился и шумел,
поскольку рано был разбужен,
и клокотал, и возмущался,
метал и молнию, и гром,
потом заметно приутих,
протопал медленно по лужам,
не зная, как остановиться
и как закончиться добром.

Дождь исповедуется мне
печально так и монотонно -
он был и штормом, и грозою,
и учинял разливы рек,
а будет то же, что всегда,
и ныне, и во время оно -
грядёт зима, он поседеет
и превратится в белый снег.

Но дождь прошёл, как жизнь прошла,
и небеса заголубели,
и вот уже прогноз погоды
сулит нам новые дожди.
О чём рассказываю я?
Не знаю сам. Не о себе ли?
И голова моя в сединах,
и зимний холод впереди...

[Nerpa]

Вернулись ангелы с войны...
Наум Сагаловский
Вернулись ангелы с войны,
с чужой неведомой орбиты,
все в ранах, крылья перебиты -
не одолели Сатаны.
Земля уходит из-под ног,
мелькают рваные подошвы...
“Ну что ж вы, ангелы, ну что ж вы? -
им говорит усталый Бог. -
Я ждал вестей, и вот те на!
Лишь об одном могу жалеть я:
века прошли, тысячелетья,
не по зубам нам Сатана.”
А Сатана не ждёт вестей,
лежит на солнышке, как зюзя,
и улыбается, конфузя
своих же проклятых чертей.
Живи, молчи и позабудь!
Но нет - а вдруг он, лежебока,
сметёт и ангелов, и Бога
когда-нибудь? Когда-нибудь?..

[Nerpa]

Вернётся всё...
Наум Сагаловский
Вернётся всё - и плеск речной волны,
и певчих птиц безудержное пенье,
и маминой руки прикосновенье,
и детский сон, и первый день войны,
и милых лиц немая череда,
и восемь дней, украшенных менорой,
и девочка, та самая, с которой
ты прожил жизнь, как прежде, молода,
вернётся всё - на самый краткий миг
у жизни и судьбы на переломе,
вернётся всё и канет в бездну, кроме
души, освобождённой от вериг, -
тогда-то и наступит благодать,
обещанная божеским заветом,
и время прекратится, но об этом
не хочется ни думать, ни гадать.

[Nerpa]

Все сонеты Шекспира
Наум Сагаловский
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Читатель скажет – вот, ещё один взялся за переводы Шекспира. Действительно, существует уже множество переводов как отдельных сонетов, так и всего цикла из 154-х сонетов. Зачем нужен новый цикл?
Английский язык – язык Шекспира – очень ёмок: для перевода одной строки сонета требуются иногда две строки на русском языке. Иными словами, в стихах Шекспира столько образов, что передать их все в переводе – невозможно. Поэтому каждый переводчик вкладывает в свой перевод то, что ближе его сердцу и то, что хорошо укладывается в пятистопный шекспировский ямб. Я знаю полдюжины полных циклов переводов. Не буду судить, какой из них лучше, скажу одно: все они разные. Более всех популярны переводы Самуила Маршака, которые стали как бы эталоном для последующих поколений.
Каждый сонет в маршаковском переводе – это замечательное лирическое стихотворение. Я никогда не сравнивал его сонеты с оригиналами – по причине незнания английского языка. Когда же я достаточно овладел английским языком (к сожалению, поздно, уже в конце жизни) и смог читать Шекспира в оригинале, то понял, что Маршак довольно часто отходил от автора. Кроме того, я пришёл к мысли о том, что шекспировские сонеты – это не отдельные стихи, а большая поэма со сквозным сюжетом, и читать их надо подряд, а не врозь. И тогда мне захотелось перевести их по-своему.
Весь цикл сонетов – это история жизни и страданий автора в какой-то период его жизни. Я, через четыре сотни лет, чувствовал эти страдания и сопереживал им.
Надеюсь, это случится и с вами.
Наум Сагаловский


К БЕЛОКУРОМУ ДРУГУ (сонеты I - CXXVI)

I

Прекрасное должно давать плоды,
чтоб роза красоты не увядала,
так зрелость отдаёт свои бразды
потомкам, чтобы всё начать сначала.
Но ты, влюблённый в свет своих очей,
горишь в огне зазнайства и бравады,
убогий среди роскоши, ничей,
враг сам себе, не знающий пощады.
Ты украшаешь мир при свете дня,
весны глашатай, сила и отвага,
но, суть свою в бутоне хороня,
ты сам себя же тратишь, милый скряга.
Не будь обжорой, совесть знай и честь,
не ешь того, что мир намерен съесть.


II

Когда минуют сорок зим подряд,
оставив лишь пустые отголоски,
и твой изящный некогда наряд
весь превратится в жалкие обноски,
и спросит строго некий высший глас,
где красота, что век была с тобою,
тогда ответ "на дне усталых глаз"
окажется пустою похвальбою.
Сказать бы лучше: "Здесь моё дитя,
оно растёт, вот-вот покинет детство,
мой счёт оплатит много лет спустя
и примет красоту мою в наследство".
К тебе вернётся молодость тогда
и кровь твою согреет в холода.


III

Своё лицо увидев в зеркалах,
скажи себе: пора создать другое,
чтоб мир без обновленья не зачах,
вот женщины призвание благое.
Где та, чьё лоно, как целинный пласт,
не жаждет с плугом дивного знакомства?
Где тот глупец, который не создаст,
назло себе, желанного потомства?
Ты – зеркало для матери твоей,
её Апрель, что канул где-то в нетях,
и ты, когда окажешься старей,
как в зеркале, себя увидишь в детях.
А не оставишь памяти ни в ком,
умрёшь тогда безвестным стариком.


IV

Растратчик, не жалеющий добра,
на что ты тратишь все свои красоты?
Природа лишь со щедрыми щедра,
и в должниках навечно у неё ты;
зачем же ты, как скряга, занят тем,
что прячешь дар, положенный к отдаче,
и, ростовщик без прибыли, зачем
всё тратишь, если мог бы жить богаче?
Кого ты в этих сделках превозмог?
Себя лишь – ни дохода, ни расхода,
скажи, какой оставишь ты итог,
когда тебя затребует Природа?
И будет красота погребена,
но в отпрысках могла бы жить она.


V

Те самые часы, что на лету
прелестный лик творили, неустанны,
нахлынут и отнимут красоту,
как злобные и грубые тираны;
у Времени на всё свои права,
придёт зима на смену летним негам,
замёрзнут соки, опадёт листва,
и красота окажется под снегом.
Когда б её прекрасный аромат
не сохранился узником в сосуде,
она бы стала первой из утрат,
и кто бы знал тогда об этом чуде.
Так, если свежесть роз сохранена,
холодная зима им не страшна.


VI

Чтоб грубая зима, пора скорбей,
не выпила живительные соки,
сосуд наполни сладостью своей,
ты юной красоте продолжишь сроки,
и тем приобретёшь себе барыш,
выплачивая ссуду аккуратно,
и сам себя в потомках повторишь,
и счастлив будешь сам десятикратно.
А если десять чад твои черты
по десять раз продлят без скопидомства,
что сможет Смерть поделать, если ты
умрёшь, но будешь жить в чертах потомства?
Не будь упрям, и вместо сыновей
не призывай в наследники червей.


VII

Когда восход рассеет ночи тьму
и солнце явит юное обличье,
все взоры ввысь потянутся к нему,
восславив свет и гордое величье;
оно наденет огненный наряд,
появится в нём постать молодая,
и очи смертных снова воспарят,
блистательный вояж сопровождая.
Но стоит солнцу завершить свой путь,
за дряхлый облик ждёт его расплата:
никто не увлечётся им ничуть
и взор не обратит к лучам заката.
И ты сойдёшь с сияющих вершин,
когда не повторит тебя твой сын.


VIII

Ты, музыка, от музыки уныл.
Услада не сражается с усладой,
зачем ты любишь то, к чему немил,
а радости приветствуешь с досадой?
Аккорды струн тебя бросают в дрожь
лишь потому, что все они при этом
звенят о том, что ты один поёшь
мелодию, что нужно петь дуэтом.
Смотри, как струны чисто держат лад,
одна другой внимает, как родная,
потом все вместе радостно звучат,
дитя, отца и мать напоминая.
Их песенка без слов несёт намёк:
ничтожен ты, покуда одинок.

[Nerpa]

IX

Не потому ль, что трусишь вдовьих слёз,
ты одинок, и жизнь твоя досужа?
Умрёшь один, и мир, звонкоголос,
тебя оплачет, как жена без мужа;
и станет целый мир твоей вдовой,
скорбя, что канет образ твой в столетьях,
но облик мужа, светлый и живой,
душа любой вдовы находит в детях.
Транжира всё пускает в оборот –
что возрастает, то и убывает,
кто ж красоту растрачивает, тот
её, не умножая, убивает,
и потому не любит он людей,
что сам себе убийца и злодей.


X

Стыдись, мой друг, ты просто нелюдим,
и сам себя позоришь ежечасно.
Я соглашусь: ты многими любим,
но никого не любишь, это ясно;
в тебе такая ненависть живёт,
что сам себя ты тащишь на закланье
и рушишь над собой прекрасный свод,
который сохранить – твоё желанье.
О, изменись, мне радость ниспослав,
и вместо зла найди любви жилище,
яви другим свой милостивый нрав
и сам к себе правдивей будь и чище:
себя скопируй в облике ином,
чтоб красота жила в тебе и в нём.


XI

Дряхлея, ты продолжишься опять
в одном из чад, сработанных на славу,
и кровь, что смог ты в юности отдать,
состарясь, назовёшь своей по праву,
и в этом – счастье, мудрость и прогресс,
без этого – лишь мрак и запустенье,
и мир бы на твоём веку исчез,
когда бы все твоё имели мненье.
Природа убирает без помех
уродов, не дающих урожая,
но ты, кто наделён превыше всех,
живи, свой щедрый дар приумножая.
И как Природы личная печать
ты ей обязан оттиски вручать.


XII

Когда я Время слышу за спиной
и зрю, как день в ночи кошмарной тает,
и соболь серебрится сединой,
и бедная фиалка увядает,
и все деревья на листву скупы,
что стадо укрывали, как в чертогах,
и зелень лета, связана в снопы,
в последний путь увозится на дрогах,
я знаю: и тебе придёт черёд,
всё забирает Время, убегая,
и красота в конце концов умрёт,
увидев, что рождается другая,
но не кручинься, Временем гоним:
потомки за тебя сразятся с ним.


XIII

О, будь самим собой, любовь моя,
не лги себе, такому дорогому,
но прежде, чем уйти из бытия,
свой милый образ подари другому,
чтоб красота, добытая в кредит,
не умерла; ты станешь сам собою,
когда твой славный отпрыск воплотит
твой милый облик, созданный судьбою.
Как можно дом рассыпать на куски,
досель хранимый бережною дланью
жестоким зимним вьюгам вопреки
и смерти холодящему дыханью?
Любимый мой, будь храбрым удальцом:
имеющий отца, стань сам отцом.


XIV

Мне звёзды ничего не говорят,
хоть астрономом мог бы тоже быть я,
не предскажу ни снег, ни дождь, ни град,
войну, чуму и прочие событья,
кого ждёт слава, а кого хула,
грядущее мне видится безвестным,
и как у королей пойдут дела,
не скажут звёзды знаменьем небесным.
Все знания мои хранит твой взгляд,
читаю в нём слова гаданий милых,
что красота и верность воскресят
твой облик в тех, кому ты подарил их,
но если ты уйдёшь, итог таков:
они не сохранятся для веков.

[Nerpa]

XV

Когда я мыслю, что лишь краткий миг
живёт всё то, чего коснётся тленье,
и на подмостках, тех, что мир воздвиг,
нам звёздами даётся представленье;
когда гляжу, как волею небес
и люди, и цветы растут и вянут,
пока живут – к ним явлен интерес,
а отойдут – тотчас же в Лету канут,
тогда и ты стоишь в моих глазах,
что к юности и прелести охочи,
и Время, с Увяданьем не в ладах,
твой ясный день торопит к мрачной ночи,
но с ним в борьбе, явив любовь мою,
всё, что отнимет Время, я привью.


XVI

Зачем ты, кто никем не заменим,
пред Временем не можешь встать с коленей
и средства не найдёшь – бороться с ним –
моих бесплодных рифм благословенней?
О, сколько юных девственных садов
твои цветы прияли бы с охотой,
и в них ты был бы узнан без трудов,
а не в портрете, крытом позолотой.
Пусть жизнь нам обновление несёт,
но ни пером, ни кистью, ни молитвой,
ничем не передать твоих красот
и сохранить в глазах живущих лик твой.
Ты уцелеешь в мареве времён,
своим же мастерством запечатлён.


XVII

Но кто стиху поверит моему,
где я тебя восславить не премину?
Как гроб, он не откроет никому
твоих достоинств даже половину.
Когда б я мог портрет с твоим лицом
в стихах оставить миру остальному,
потомки нарекли б меня лжецом,
кто свет небес придал лицу земному.
И презирая рукопись мою,
как стариков в их вымысле убогом,
всё то, что я с любовью отдаю,
назвали б клеветой и пышным слогом.
Имея сына, ты презрел бы страх
и жил бы дважды – в сыне и в стихах.


XVIII

Ты – летний день, примчавшийся с утра,
но мягче и красивее, а где-то
бутонов роз касаются ветра
и, взятое взаймы, уходит лето;
то глаз небесный брызжется огнём,
то туча льёт прохладу с небосвода,
прекрасное тускнеет день за днём,
им управляют Случай и Природа.
Пусть вечно длится этот летний день,
и красота, и новый мир зелёный,
и смертная тебя не тронет тень,
ты вырастешь, в стихах запечатлённый.
Пока мы дышим и сердца чисты,
всё это будет жить, и с этим – ты.


XIX

О Время, льву когтища отстриги
и землю накорми её приплодом,
и Феникса в крови его сожги,
и тигру вырви зубы мимоходом;
перемежай у года времена,
твори свои злокозненные действа,
всю прелесть мира вычерпай до дна,
лишь одного не причиняй злодейства:
моей любви не трогай волшебства,
его чело в густых морщинах скомкав,
пусть будет красота его жива
и явится примером для потомков.
Какой бы ни грозило ты бедой,
в моих стихах он вечно молодой.


XX

О друг-подруга сердца моего,
твой женский лик и прелести бесценны,
и нежность есть в тебе, и плутовство,
но сердце неспособно на измены;
твои глаза всех женских глаз ясней,
тебе их дар Природою завещан,
ты можешь статью рыцарской своей
пленять глаза мужчин и души женщин.
В тебе пропала женщина, как жаль,
творя тебя, безумная Природа
добавила ненужную деталь,
мне ни к чему деталь такого рода.
Твой лик и плоть я дамам отдаю,
себе ж беру взамен любовь твою.


XXI

Нет, я не тот, кто Музой принуждён
придумывать стихи о пустоцвете,
для шика небеса притянет он,
свою любовь сравнит со всем на свете,
и гордые сравнения творя,
он солнце и луну приплёл бы к одам,
цветы Апреля, землю и моря,
и всё, что есть ещё под небосводом.
О нет, любя, я истину пишу,
мой друг, рождённый матерью простою,
ни в чём не уступает фетишу,
горящему свечою золотою.
Я говорю убогому вралю:
чем не торгую, то и не хвалю.


XXII

А я не стар, не правы зеркала,
покуда ты и юность – одногодки;
коснётся Время твоего чела,
и я пойму, что дни мои коротки;
ты красоту спасти свою сумей,
переплелись мы нашими сердцами,
моё – в твоей груди, твоё – в моей,
и потому ровесники мы сами.
Не погуби ж, со зла или шутя,
то сердце, что живёт в тебе, бушуя,
а я, как нянька малое дитя,
пригрею сердце, что в себе ношу я,
оно всегда со мной, назло годам,
убьют моё – твоё я не отдам.


XXIII

Как лицедей, который ничего
на сцене не припомнит от волненья,
как некий лютый изверг, у кого
слабеет сердце от остервененья,
я, позабыв любовный ритуал,
робею и теряюсь от конфуза,
мне кажется, мой пыл уже пропал
под тяготами собственного груза.
Убог мой слог, слова нехороши,
пускай заменят их немые взгляды,
как вестники взыскующей души,
что молит о любви и ждёт награды.
Учись читать, когда любовь нема:
глазами слышать – плод её ума.


XXIV

Мой взор в душе моей, как на холсте,
твой лик представил кистью горделивой,
и сам служу я рамой красоте,
изящною любуясь перспективой;
скажу тебе, где я храню твой лик,
с какими он повязан чудесами:
я студию в душе своей воздвиг,
твоими застеклённую глазами.
Глаза с глазами сходятся вполне,
моим – от восхищенья нет отбою,
а сквозь твои нередко в душу мне
заходит солнце встретиться с тобою.
Увы, глаза, хотя и хороши,
рисуют то, что видят, без души.


XXV

Счастливчики, которым нет числа,
кто славою, кто титулом кичатся,
фортуна мне такого не дала,
и, право, мне не стоит огорчаться.
Под солнцем расцветают, как цветы,
горды собою, принца фавориты,
но тяжкий взгляд и властные персты
падут на них, и все они убиты.
Отважный воин, в битвах закалён,
непобедимый в тысяче сражений,
раз ошибётся где-нибудь, и он
ничто уже в потоке унижений.
Зато ко мне любовь полна щедрот,
и этого никто не отберёт.

[Nerpa]

XXVI

О лорд моей любви, чьи ум и честь
меня навеки сделали вассалом,
послом к тебе пусть будет эта весть,
что я писал в волненьи небывалом;
мой бедный ум впадает в немоту,
он наг и не способен к острословью,
надеюсь я, что эту наготу
в душе своей прикроешь ты любовью,
пока звезда, что мной руководит,
не явит мне своё расположенье,
придаст любви моей достойный вид,
затем, чтоб ты явил мне уваженье,
тогда признаюсь я в своей любви,
а до того не жди и не зови.


XXVII

Устав от странствий, я ложусь в кровать,
чтоб отдых дать всему, что наболело,
но путь мой начинается опять,
не дремлет мозг, пока бессильно тело,
и мысли, угасая на лету,
спешат к тебе полночными гонцами,
а я лежу, уставясь в темноту,
в бездонный мрак, что видим лишь слепцами,
но предо мной твоя витает тень,
доступная невидящему взору,
и злая ночь становится, как день,
моложе и прекрасней в эту пору.
Я устремлён к тебе, и потому
покоя нет ни телу, ни уму.


XXVIII

А как душа отраду обретёт,
когда мне нет ни в чём отдохновенья?
Ночь не спасает от дневных забот,
и день лишён покоя и забвенья,
они враги, но крепко руки жмут,
решив предать меня жестокой муке:
день доставляет мне нелёгкий труд,
ночь – мысль о том, что я с тобой в разлуке.
Я часто внешность светлую твою
равняю к солнцу, злому дню в угоду,
и ночи обещание даю,
что ты заменишь звёзды в непогоду,
но всё равно в печали день-деньской,
а ночь моя наполнена тоской.


XXIX

Когда, людьми приравненный к нулю,
один, как перст, слёз не могу унять я,
судьбу о благосклонности молю
и к небу возношу свои проклятья,
мечтая быть таким же, кто богат
надеждою, друзьями, кругозором,
талантами, и, сам себе не рад,
казню себя жестоким приговором,
тогда твой образ вижу я вдали,
душа в сияньи глаз твоих прелестных,
как жаворонок, взвившийся с земли,
слагает гимны у ворот небесных,
твоей любовью я богат одной,
король – бедняк в сравнении со мной.


XXX

Когда я призову на тайный сбор
своих воспоминаний хороводы,
передо мною, словно мне в укор,
пройдут напрасно прожитые годы,
и я слезу невольную пролью
по тем друзьям, кого на свете нету,
любовь припомню прежнюю свою
и всё, что было и скатилось в Лету,
страдания свои наперечёт
я повторю, числом их озадачен,
и снова оплачу их горький счёт,
который мною был уже оплачен.
Но о тебе я думаю теперь,
нет больше ни печалей, ни потерь.

[Nerpa]

XXXI

Наполнена сердцами грудь твоя
всех тех, кого я позабыть не в силах,
в ней царствует любовь, и с ней друзья,
которые лежат уже в могилах.
Как много пролил я священных слёз,
они любовью вызваны и смыты,
как будто дань ушедшим я принёс,
тем, кто сейчас в груди твоей сокрыты.
В тебе моя любовь погребена,
любимые друзья, что поредели,
теперь тебе принадлежит сполна
то, чем когда-то все они владели.
В тебе я вижу образ их родной,
и – вместе с ними – ты владеешь мной.


XXXII

Когда злодейка-Смерть, воздав мне честь,
укроет прах мой вечной простынёю,
ты будешь жив и сможешь перечесть
стихи, давно написанные мною,
увидишь, как беспомощны они,
за временем, увы, плетутся сзади,
но ты их, бедных, всё же сохрани
любви моей невысказанной ради
и так скажи: "Когда б мой верный друг
в своих стихах шагал бы с веком в ногу,
ему б любовь добавила заслуг
и указала к первенству дорогу,
но вовсе не за слога красоту,
я друга за любовь его почту".


XXXIII

Я видел, как рассвет вершины гор
приветствует своим монаршим взглядом,
лобзает нежно луговой простор
и реки кроет солнечным нарядом;
пускай рассвет и молод, и красив,
но грянут тучи, и под их напором
он вдруг, от мира лик отворотив,
на запад убирается с позором.
Так и ко мне с рассветом как-то раз
пришло моё любезное светило,
я счастлив был, но ровно через час
его зловещей тучею накрыло.
Любви не умалит худая весть:
на солнце в небе тоже пятна есть.


XXXIV

Ты мне солгал, что будет день погож,
я вышел в путь, не ведая обмана,
но тучи затянули небо сплошь,
тебя сокрыв завесою тумана.
Не важно то, что ты сквозь тучи сам
прольёшь мне свет, тебе вручаю весть я:
не следует на рану лить бальзам,
который не спасает от бесчестья.
Стыдишься ты, но стыд глаза не ест,
ты каешься, а мне – одни лишенья,
тот, кто несёт обиды тяжкий крест,
в чужом стыде не видит утешенья.
Но слёзы, коих много натекло,
как жемчуга, твоё искупят зло.


XXXV

Твой грех понятен: есть шипы у роз,
тускнеет лик светил на небосклоне,
фонтан искристый тиною зарос,
червяк гнездится в сладостном бутоне.
Все грешны, даже я, и этот стих
оправдывает все твои деянья,
сравненьями заглаживая их
в густом потоке словоизлиянья;
я на себя беру твою вину,
прощаю, и, униженный прощеньем,
я сам с собой сейчас веду войну:
во мне любовь дерётся с отвращеньем.
Тобою обворованный, пойму,
что я – пособник вору моему.

XXXVI

Пусть двое нас, и всё у нас вдвойне,
и лишь любовь одна, а не двойная,
пороки, что пятном лежат на мне,
несу я сам, твой образ не пятная.
Но зло, что в нас, у каждого своё,
оно нам крепко стягивает путы,
не трогает любви, но у неё
крадёт нечастой радости минуты.
Вовек я не прильну к твоей груди,
тебя оберегая от скандала,
и ты меня при встрече обходи,
затем, чтоб честь твоя не пострадала.
Люблю тебя, и ты мне не перечь:
как жизнь, я буду честь твою беречь.


XXXVII

Как любящий отец, уже в годах,
гордится юной порослью своею,
так я, со злой Фортуной не в ладах,
в душе твои достоинства лелею;
богатство, красота, и ум, и честь
сошлись в тебе, с годами не слабея,
позволь добавить мне к тому, что есть,
мою любовь, её дарю тебе я,
и сам я буду молод и силён,
связав себя с твоею тенью бравой,
твоею красотою наделён,
богат, и горд, и жив твоею славой.
Пусть все дары тебе принадлежат,
и счастлив буду я десятикрат.


XXXVIII

Раз нет у Музы темы под рукой,
ты одаришь меня, исполнен блага,
блистательною темою, такой,
какой не сможет выразить бумага.
Себе же благодарствуй без труда,
коль что-то есть в моих стихах для чтенья,
как можно не взывать к тебе, когда
ты сам приносишь свет для вдохновенья?
Десятой Музой будь, десятикрат
ценней, чем девять тех, что чтят поэты,
и твой поклонник, чувствами богат,
создаст стихи, далёкие от Леты.
Когда меня бы Муза избрала,
то муки шли бы мне, тебе – хвала.

[Nerpa]

Фрагмент из переписки с С. Довлатовым
Наум Сагаловский
ОТ АВТОРА: В 2001-ом году, выйдя на пенсию, я составил книжку, в которую вошли все сохранившиеся письма Сергея Довлатова ко мне и мои письма к нему с приложенными в своё время к моим письмам стихами. Название у книжки звучит так: "Еврей армянского разлива и витязь в еврейской шкуре. Переписка с С. Довлатовым". Книжку готов был издать в Москве Игорь Захаров, а я должен был получить предварительное разрешение на публикацию писем Сергея от его вдовы Елены Довлатовой, поскольку авторские права на эти письма принадлежат ей. После долгих переговоров с Еленой и её дочерью Екатериной никакого разрешения я не получил. Так что книжка моя остаётся неизданной, о чём я несколько сожалею. Впрочем, часть писем Довлатова ко мне давно уже опубликована и широко представлена в Интернете.

Для чего я вообще составил свою книжку? Подобный вопрос задала мне однажды Екатерина Довлатова. Вот что я ей ответил:

"Вы задаёте вопрос, что я хотел своей книжкой сказать. Вопрос мне кажется праздным: всё, что автор имел намерение сказать, должно быть ясно из книжки. Откровенно говоря, я ничего сказать не хотел, я просто собрал и составил в хронологическом порядке письма и стихи, добавив к ним совершенно необходимый комментарий. И тут оказалось, что книжка моя - о двух бедных литераторах в эмиграции, именуемой "третьей". Об их в некотором роде общей судьбе. Не зря же Ваш отец в послесловии к моей книжке стихов написал: "...судьба наша - общая..."
Оказалось ещё, что эти два литератора были неплохими, в сущности, людьми - порядочными, обязательными, интеллигентными.
Разве этого мало?"

Ниже следует отрывок из моей книжки. Думаю, что никто меня к уголовной или гражданской ответственности за эту публикацию не привлечёт.




20 сент. (1986 г.)

Дорогой Наум!
Никак не могу понять, за что мне полагается 120 долларов, но усматриваю в этом какой-то благотворительный подвох, и чек с испугом возвращаю. Когда мне остро нужны деньги, я их легко занимаю направо и налево. Дойдёт очередь и до тебя. Жди.
Рад, что ты с успехом выступил. Видно, что-то в тебе есть. Может быть, глисты?
Я же в говне. «Кнопф» от контракта снова отказывается, и решение вот так меняется уже в четвёртый раз. Жена пилит, щенок гадит, бл.ди требуют внимания и расходов. Заметил ли ты, что русская женщина, оказываясь в ресторане, всегда хочет лобстер (16.99)?
Народные песни – прелесть. «Сижу на велфере» пожиже других. В понедельник препровожу тексты Мише Гулько. Кстати, его первая музыкальная профессия – баянист. К сожалению, он довольно живой и весёлый человек в быту, но абсолютно лишён юмора на сцене, ему кажется, что он Зара Долуханова. Если он не поймёт, отдам песни кому-то другому. В окончательном виде, под музыку, с серьёзным лицом – это должно быть адски смешно.
Митя звонил, и действительно, называл себя Димой. Это напомнило мне два странных литературных факта. Известно, во-первых, что литературовед Натан Венгров подписывал свои статьи псевдонимом «Моисей Венгров». Известно также, что молдавский писатель Витрашко сменил фамилию на «Видрашку».
Понятно ли тебе, что каждый из них выиграл от всего этого? Мир странен…
Недавно перечитал Лескова, какой-то школьный сборник – «Тупейный художник», «Старый гений», «Человек на часах» и так далее. По-моему, гениально, на три головы выше Тургенева. Перечитай.
Гонораров я от Димы не потребовал. Но чтобы дорога окупилась, хотелось бы. А проданные книги составят барыш.
Обнимаю твоё изящное, но содержательное тело. Привет семейству.
Ёр С.Довлатов


[В первом акте оперы «Борщ сквозь слёзы» писатель Мулатов говорит (поёт?):

Как всё печально в этом мире!
На стенах – пятна от дождя.
Собака ходит по квартире
и гадит где ни попадя.

На ужин – гречневая каша.
Жена бранится сгоряча,
за что – не знаю, а мамаша
всё время требует врача.

У сына – радостное детство,
и он мне тем, должно быть, мил,
что по причине малолетства
ещё отцу не нахамил…]


25 сент. 86 г.

Дорогой Сергей!
Получил твоё письмо и чек и решил, что ты ничего не понял, хотя и инженер человеческих душ. Какой благотворительный подвох? Я тебе ясно написал, что продал 15 «Демаршей» по цене 8 долл. штука, выручка идёт тебе, а ты мне отдашь книги. Или ты не собираешься их продавать? Или собираешься продавать, но по цене 12.50? Тогда – извини.
Глистов у меня почему-то нет. Но что-нибудь другое – очевидно, есть. Например, насморк, но он пройдёт.
«Панорама» (№ 284) отколола номер – опубликовала «Физику», указав автора – Леонид Сагаловский. Он, конечно, физик, но стихи ведь мои. Написал Половцу ругательное письмо. Вообще – это хамство. Ты скажешь, что хамство – везде. Таки плохо. Пропадает всякое желание печататься. Остался только журнал «22», но они далеко.
Ничего нового. Злой – на тебя и на Половца. Но это тоже пройдёт.
Дима хотел сделать твоё выступление 12-го октября, но оказывается – в этот день народный праздник Иом-Кипур. Так что надо переносить. И тут евреи жить не дают!
Алла передаёт привет и просит сообщить, что она тоже работает, хотя и временно, чтобы ты меня не очень жалел.
Привет семейству.
Твой фрэнд Наум.


7 ноября 86 г.

Дорогой Сергей!
Ты уехал, а цветы, принесенные тобой, уже увяли, и пришлось их выкинуть на помойку. Такова жизнь.
Мы все получили много удовольствия от общения с тобой, и жаль, что видимся мы крайне редко. Теперь, если не удастся устроить выступление в Нью-Йорке, мы уже долго не увидимся. Остаётся переписка, в которой – моя очередь. (Кстати, написал «7 ноября» и вспомнил, что это бывший праздник. Поздравляю, хотя – неизвестно, с чем).
Звонили Дорита и жаловалась, что книга её не продаётся. Купили несколько экземпляров, а их – тысяча. Я её утешал тем, что книги вообще плохо продаются, тем более её книга стоит то ли 12, то ли 15 долларов – полное сумасшедствие.
А вообще – за неделю ничего не изменилось. Та же тянучка.
Заказал у Камкина сборник Кушнера, но они написали, что сборник уже продан, и жаль.
Будет время – напиши.
Всем привет.
Наум.



19 ноября (1986 г.)

Дор. Наум!
Ты ещё только собираешься продавать 23-го в мою пользу какие-то там книжки, а я, между прочим, уже продал две твоих книги Ларисе Шенкер (старой бл.ди), одну из которых она обещала выслать мрачному Фридриху Горенштейну, написавшему роман «Псалом», превышающий, как считают многие, своими худкачествами – Библию. Библия и Сагаловский – других авторитетов Горенштейн не признаёт.
Твоя подруга Дорита чрезвычайно смущает нас бесчисленными и бесконечными подарками – малахитовыми цветами, ангорскими пледами и т.д. Поразили же мы с Леной её тем, что, в отличие от многих других, ничего у неё не украли. Мне самому уже начинает казаться, что это – доблесть.
Сборник Кушнера есть в новом, 41-м каталоге Камкина, возобнови заказ. Там же следует заказать Эйхенбаума «О поэзии и о прозе».
Могу похвастать тем, что я был объектом многих шутливых стихотворений Кушнера, в частности – его парафразы на тему окуджавиной песни:

Рабчинского мне представляется тихая улица,
Тамара как тополь, как тополь стоит у ворот,
Довлатов не пьёт, Александра Сергеевна прогуливается,
Ах, завтра наверное что-нибудь произойдёт…

На улице Рабчинского я жил, Тамара – мать моей Таллинской дочки, дочку зовут Саша, Александра Сергеевна. Вот так.
А объектом чьих стихов был ты, мизерабль? Фимы Деревянного? Поэтому ты должен меня уважать и не называть мою прозу бестактным словом – говно. В крайнем случае называй её – стул.
Я до сих пор нахожусь под впечатлением твоего благосостояния: машина, дом, продукты.
А наша дочь получила квартиру в Манхэттене за 175 долларов в месяц, проектный дом, будет жить с подругой Антуанетт, в двух спальнях. Боюсь, что мои расходы увеличатся на 175 долларов.
Как твоя опера? Пришли фрагмент.
Заканчиваю песней:

Я люблю тебя, жид!
И надеюсь, что это – взаимно!

Аллу обнимаю, несносному Виктуару – привет!
Наши дети будут лучше нас, что вряд ли.
Твой синсирели ёрс
С.Довлатов


[Фима Деревянный – мой приятель из Киева, жил в Нью-Джерси. Однажды он позвонил мне и спросил, как можно купить половину газеты «Новый американец». Я дал ему координаты Довлатова, а самого Довлатова об этом предупредил. Надо сказать, что Фима вёл себя очень благородно – он купил у Сергея по экземпляру всех его книг и пригласил довлатовскую семью к себе на праздник Благодарения. Довлатов, конечно, тут же отказался, сославшись на мать, младенца и т.д., не знаю, чем ему не понравился Фима. После чего я неоднократно слышал: «Вот, мои друзья – Бродский и другие, а кто твои друзья? Фима Деревянный?..»
Незадолго до этого письма Довлатов побывал в Чикаго с выступлением и останавливался у меня. К тому времени я купил небольшой дом и новую машину, отсюда и «нахожусь под впечатлением твоего благосостояния».
В это же время я начал писать оперу «Борщ сквозь слёзы», о которой и спрашивал Довлатов. Написанные фрагменты я посылал ему.
«Несносный Виктуар» – это мой младший сын Витя.]


25 ноября (1986 г.)

Дорогой Синсирели Ёрс!
(Неплохая фамилия для человека из Бирмы или Таиланда).
Покидая Чикаго в субботу, пришло твоё письмо (тоже неплохо. У Чехова было: «Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа»). Выступил в Торонто «с большим успехом», т.е было человек 80-100, хорошо всё воспринимали и ржали, как недорезанные. Почтил меня своим присутствием писатель Свирский, тоже ржал, а по окончании концерта подошёл и сказал, что такого капустника не слыхал со времён капустников в МГУ. Очевидно, хотел меня обидеть. На это я туманно ответил, что Белинские и Гоголи нам нужны. От писателей хорошего слова не дождёшься, исключая, конечно, тебя. В Торонто о тебе говорят с большим уважением, особенно – женщины, которым ты понравился как мужчина.
Конечно, ты человек знаменитый, но я тоже был объектом шутливых стихотворений. Обо мне ещё дедушка Крылов писал: «И к кому Наум придёт на желудок петь голодный». Так что – не очень.
Опять-таки твои нападки о том, что я твою прозу назвал говном. Не было этого! Говно я упомянул в широком, общечеловеческом смысле: «За деньги можно и говно вывозить», а ты прицепился. Это говорит о том, что даже высокопорядочные и гуманные люди, к каковым принадлежишь ты, позволяют себе мелкие человеческие слабости, а именно – обсерание товарища. Нехорошо.
Моя «зажиточность» не должна тебя смущать. По сравнению с 90% других эмигрантов в Чикаго, я живу, как нищий. Люди уже побывали во всех Европах, а я не могу себе позволить навестить товарища в Иоганнесбурге. Ношу синтетику. И т.д.
На опере кратко остановился. Что-то не идёт. Когда напишу первый акт – пришлю.
Да! Спасибо за многочисленные материалы, присланные мне. Читали с удовольствием.
Прилагаю чек на 48 долл. (8х6=48) за твои книги.
Слышал – Сичкин с кем-то в паре открыл ресторан. Правда ли?
Привет семейству.
Вери трули.
Наум.
«Демарш» пользуется спросом у публики. Жаль, что у нас ничего уже нет.