[Yo-moYo]

Веронички.

Отставной Гвардии майор Ренат Ибрагимов шагал по краю асфальтированного шоссе, навстречу движению, которого не было.
За плечами он нес старый армейский рюкзак, набитый железяками и инструментом. На руках у него спала четырехлетняя внучка Лали, завернутая в пиджак, чтобы не мерзла.
Майор шагал уже второй час. Стемнело. В лесу по краям шоссе посвистывали и кричали ночные птицы. В теплой густой траве кто-то стрекотал и шуршал: всюду кипела жизнь. Полная луна, выйдя из-за еловых верхушек, встала над кромкой леса и освещала путь.
Машин не было ни в нужную, ни в обратную сторону. Майор опоздал на последний автобус, шедший прямо к дачным участкам, и упустил время, когда кто-нибудь из "конных" соседей мог их увидеть и подвезти.
О том, что нарушило ровный ход событий этого дня, майор старался не вспоминать, чтобы при ходьбе не сбиваться с дыхания: маршировать с полной боевой выкладкой ему оставалось еще километров семь.
Ему не хотелось думать о том, с чем могут связать его долгое отсутствие: слухи умеют расползаться мгновенно. Он всегда помнил об этом и, подобно пожарному, сразу старался, как мог, загасить едкий дымок человечьего страха, чтобы не дать ему, встав в полный рост, вспыхнуть безумным кострищем, жгущим и пепелящим все подле себя.
"Господи!"- подумалось ему вдруг - "Ну как тут без машины..."
Очень хотелось курить, но положить спящую внучку на землю он не решался.
Минут через двадцать его нагнал рефрижератор с прицепом. Автосостав шел медленно, мягко шурша шинами, и ловко затормозил, поравнявшись с ним.
Из кабины на него посветили фонариком и знакомый голос свояка Ивана - мужа сестры жены - радостно произнес:
- Здравия желаю, товарищ начальство!
Ваня был старшим сержантом в отставке, о чем тоже до сих пор не забыл.
- Задержались из-за крушения? - спросил он, принимая из затекших рук майора спящую двоюродную внучку и бережно укладывая ее на кожаное сидение.
- Да, - тихо ответил Ренат.
Они закурили и майор разрешил себе вспомнить о том, как весело и бодро бежала вперед пятичасовая электричка.
Как неожиданно стала сбавлять ход, изумленно присвистнув, а дальше, горестно заревя, стала неверными прыжками по чуть-чуть продвигаться вперед и снова сдавать назад - вдоль упавшего электровоза и рваных, покореженных вагонов с разбитыми и вставшими дыбом скамьями, разбросанными на соседнем пути. Вздрогнув всем телом последний раз, электричка остановилась. В их с ребенком окно из месива обломков глядела погнутая стальная рейка , рукоятью туго прикрученная к каким-то щепам. Рейка, как сабля, была по рукоять в крови и обломки скамеек тоже.
Громкий гудок электовоза осекся, и в вагоне воцарилась полная тишина. Стало слышно, как где-то недалеко плачет ребенок. Такой же маленький, как его Лали, внезапно понял майор. А дальше в открытые окна вместе с жарой тяжко поплыл стон.
Девочка, глядя в окно, громко спросила:
- Деда, что это? Это война? Там кто-то плачет. У него маму убили?
Тут же заголосили бабы и по одному начали вскакивать на ноги мужики, роняя газеты и черные игровые костяшки.
- Бабы, тихо! Всем сохранять спокойствие! Приказываю молчать! - закричал Ренат и, сунув Лали на колени какой-то седой даме, побежал по проходу, чтобы скорей открыть в тамбуре механические двери, плотно зажатые воздухом.
Потом он вместе с другими что-то хватал и отжимал, поднимая и таща подальше на траву плачущих и других - больше уже не стонущих людей, перетягивая им руки и ноги разорванной на полосы рубахой. Рядом кто-то кого-то искал, звал, кого-то держали и успокаивали. Через полчаса приехали армейские грузовики. Крепкие и молчаливые молодые военврачи стали, осматривая, сортировать раненых, а затем на носилках переносили их в открытые кузова машин, укладывая на брезент, которым выстлали все, даже открытые борты.
Еще через час пожилой машинист, пройдя вдоль всего состава, сурово попросил всех курящих проследовать назад в электричку, шедшую дальше в какой-то звенящей тишине. Люди тихо покидали места и так же тихо входили, стараясь не задеть никого вокруг.
Потом Ренат вспомнил, как к нему в вагоне бросилась Лали, до того сидевшая тихо-тихо, как мышь. Девочка молча смотрела, как он достал из рюкзака и надел свою старую гимнастерку. И дальше, всю дорогу, она почему-то никак не могла проглотить воду из фляги, говоря, что у нее теперь железный язык. Что это и почему так могло стать, майору не было ясно. Хорошо еще, что на станции в буфете у продавщицы осталось последнее эскимо, которое Лали зажала в руке да так и уснула, уткнувшись в его колени...
- Она это видела? - спросил Ваня, мягко похлопав по плечу. - Плохо, конечно! Но она же еще очень маленькая. Увидишь, к утру ей станет полегче, а потом и забудет: все со сном уйдет. Не горюй, дед Ренат! - глубоко затянувшись, подытожил он.
У автобусной остановки Ваня, извиняясь, сказал, что будет только утром, потому что сейчас везет во Владимир на базу творог и сметану, вместо не вышедшего на смену молоденького водителя. Он попросил передать привет своей жене Соне, которая сейчас ждет его, Рената и Лали на даче. И обещал позвонить Ренатовой "аш-Шуре", которой тоже, поди, не спится в этот час в пустой московской квартире.
У калитки дед Ренат разбудил внучку Лали и, аккуратно придерживая, поставил ее на ноги.
Первым, что увидела девочка при свете карманного фонаря, были ее любимые маленькие голубые цветы с четырьмя лепестками. Они блаженно и сонно глазели на нее из-под смородиновых кустов.
А рано утром, стряхнув с себя ночную росу, они уже стояли у ее кровати в старой солдатской кружке.