[Люб.фарфор]

– Ваша коллекция выставляется впервые. Вы прежде не получали предложений ее показать или по каким-то причинам не хотели?

– На разнообразные выставки я всегда вещи даю. До этого в доме Нащокина была выставка группы «Бубновый валет», и там были 23 мои вещи. Только что я упоминал, что вернулись украинские иконы с выставки Параджанова. То есть для меня это обычное занятие. Но на юбилейную выставку Музея изобразительных искусств, хотя и просили у меня, я вещей не дал, потому что директор музея Антонова не считает нужным страховать вещи частных коллекционеров. С моей точки зрения, это незаконно, так делать нельзя, и это зачастую снижает уровень выставок самого музея в тех случаях, когда они пользуются вещами частных коллекционеров, а не собственными фондами или вещами, которые привозят из зарубежных музеев: тут страхуют всегда, потому что никто им без страховки вещей не даст.

– Как вы намерены распорядиться своей коллекцией, как видите ее будущее? Ваша дочь разделяет вашу страсть к коллекционированию, продолжит ваше дело?

– Нет, страсть к коллекционированию она не разделяет, но внятное понимание того, что это семейная коллекция и ее нельзя разорять, у нее есть. Россия – очень бедная страна, и один из самых грустных факторов ее нищеты состоит в том, что после революции 1917 года 90% художественных ценностей, которые находились в руках у русских людей, были у них отобраны. Часть была уничтожена, часть запрятана в запасники музеев, часть продана за границу через Торгсин. И в результате создалась плохо осознаваемая, но очень грустная ситуация. Дело в том, что живопись – это вообще искусство не тиражируемое, в отличие от литературы, где можно напечатать тираж книги, в отличие от музыки, где, хуже или лучше, но можно с помощью звукозаписи воспроизвести музыку. Репродукция живописи – это пересказ «Евгения Онегина» своими словами, никакого художественного переживания, никакого ощущения формы репродукция человеку дать не может. И поэтому из-за того, что живопись таким насильственным, отвратительным образом была выведена из жизни, в России осталось очень мало людей, которые чувствуют живописную форму. Чаще всего это сводится к обсуждению у классической живописи сюжета, а у живописи беспредметной – каких-то совершенно не связанных с внутренней структурой картины вещей. В шестидесятые годы Илья Самойлович Зильберштейн говорил, как важно, чтобы как можно больше вещей находилось в доме у людей, и люди могли вести диалог с художником, могли яснее понимать, что и как пытался художник передать. Я оставил некоторые вещи в музеях, что-то подарил Третьяковской галерее, но хотел бы, чтобы семейная коллекция, которая собиралась полтораста лет, уцелела и продолжала существовать, насколько это возможно в нашей неясной жизни. Я думаю, что это правильно и для всех остальных. Восприятие искусства в музеях – удел людей очень опытных. Человеку, не имеющему школы живописного образования, внутреннего понимания формы, воспринимать вещи среди множества других вещей и множества мешающих людей очень трудно. Искусство должно жить с людьми, для этого оно и делалось. Художников русского авангарда, которые считали, что все должно быть только публичным и общественным, я не поддерживаю, как и многие другие революционные идеи.