[Astros]

О Врубеле:

"Врубель никогда не смотрел ничьих картин. Раз он как-то немножко похвалил меня, сказав:
— Ты видишь краски цветно и начинаешь понимать декоративную концепцию…
Репину сказал как-то у Мамонтова в Абрамцеве, что он не умеет рисовать. Савва Иванович обиделся за Репина и говорит мне:
— Ну и странный этот человек — Врубель.
Гостив в Абрамцеве, Врубель подружился с гувернером-французом, стариком Таньоном, и они целый день разговаривали.
— Вы думаете, о чем они говорят? — сказал мне Савва Иванович. — О лошадях, о парижских модах, о том, как повязывается теперь галстук и какие лучшие марки шампанского. А странный это артист, а какой он элегантный и как беспокоится о том, как он одет.
Когда я спросил Врубеля о Репине, он ответил, что это тоска, и как живопись, и как мышление. «Что же он любит? — подумал я. — Кажется, только старую Италию. Из русских — Иванова и Академию художеств».
— Любишь ли ты деревню? — спросил я его.
— Конечно, — ответил Врубель, — как же не любить природу. Но я не люблю людей деревни, они постоянно ругают мать: «мать», «мать твою…». Это отвратительно, — сказал он. — Потом они жестоки с животными и с собаками…
И я подумал: «Все же Врубель особенный человек».
Врубель окружал себя странными людьми, какими-то снобами, кутилами, цирковыми артистами, итальянцами, бедняками, алкоголиками. Врубель никогда не говорил о политике, любил скачки, не играл в тотализатор, совершенно презирал игру в карты и игроков. Будучи в Монте-Карло с Сергеем Мамонтовым, ушел из казино, сказав: «Какая скука». Но любил загородные трактиры и убогую харчевню, любил смотреть ярлыки бутылок, особенно шампанского разных марок. И однажды сказал мне, показав бутылку:
— Смотри, ярлык, какая красота. Попробуй-ка сделать — это трудно. Французы умеют, а тебе не сделать.
Врубель поразительно рисовал орнамент, ниоткуда никогда не заимствуя, всегда свой. Когда он брал бумагу, то, отметив размер, держа карандаш, или перо, или кисть как-то в твердой руке боком, в разных местах бумаги наносил твердо удары-черты, постоянно соединяя в разных местах, потом вырисовывалась вся картина. Меня и Серова поражало это.
— Ты знаешь костюм и убор лошади? — спросил я, увидав средневековую сцену, которую он поразительно нарисовал.
— Как сказать, — ответил Врубель, — конечно, знаю, в общем. Но я ее вижу перед собой, и вижу такую, каких не было…
Врубель рисовал женщин, их лица, их красоту с поразительным сходством, увидав их только раз в обществе. Он нарисовал в полчаса портрет поэта Валерия Брюсова, только два раза посмотрев на него. Это был поразительный рисунок. Он мог рисовать пейзаж от себя, только увидав его одну минуту. Притом всегда он твердо строил форму. Врубель поразительно писал с натуры, но совершенно особенно, как-то превращая ее, раскладывая, не ища никогда протокола. Особенно он оживлял глаза. Врубель превосходно рисовал и видел характер форм. Он как бы был предшественником всего грядущего течения, искания художников Запада. Из русского искусства он был восхищен иконами новгородцев. Фарфоры Попова и Гарднера восторгали его так же, как в литературе Пушкин и Лермонтов; он считал, что после них в литературе русской наступил упадок.
— Нет возвышенности, — говорил Врубель.
Про Левитана он сказал, что это слабое подражание барбизонцам — французам; импрессионисты это всегда делают лучше. Ценил Левицкого, Боровиковского, Крапивинова, Иванова, Брюллова и старых академиков… Как-то его спросил мой приятель Павел Сучков о крепостном праве.
— Да, недоразумения были везде, и на Западе. Чем лучше узаконенное право первой ночи? А раньше — инквизиция. Этого, кажется, как-то мало было в России. Но жаль, что народ оставили без понимания своих творцов красоты. Ведь у нас не знают Пушкина, а если и читают, то это такое малое количество. А жаль…
Раз кто-то сказал при Врубеле, что в России — повальное пьянство.
— Неправда, — ответил он, — за границей пьют больше. Но там на это не обращают внимания, и пьяных сейчас же убирает отлично поставленная полиция. И это незаметно.
"

[Astros]

О России конца 19го - начала 20го века:

"Москва была богата и избалована. Не только Москва, но даже Харьков имел в летнем сезоне итальянскую оперу, и труппа Мамонтова была и в Харькове, и в Киеве, и в Одессе.
Довольство жизнью было полное. Рынки были завалены разной снедью — рыбой, икрой, птицей, дичью, поросятами. Железные дороги были полны пассажиров. Промышленность шла, Россия богатела. Рынки были завалены товарами, из-за границы поступало все самое лучшее. Заграница была в моде, и много русских ездило за границу. Это считалось как бы обязательным. Летние сады развлечений были полны иностранными артистами — оперетка, шансонетки, загородные бега и скачки, рестораны были полны посетителями, где пели венгерские, цыганские, румынские хоры. Летом большинство жителей Москвы уезжало на дачи, которые были обильно настроены в окрестностях Москвы. Там жизнь велась в природе. Москву в жару не выносили, уезжали на дачи. Оставшихся в Москве считали мучениками. Но странно, несмотря на довольство жизнью, многие из поместий и городов стремились уехать за границу. Меня это удивляло. Неужели лето за границей было лучше, чем в России? Нет. В этом было что-то непонятное. Я нигде не видал лучше лета, чем в России, и не знаю моря и берега лучше Крыма. Но Крым считался «не то», чего-то не хватало. «Не рулетки ли,*— думал я,*— или баккара, которые были запрещены в России?"

[Astros]

О Савве Мамонтове и опере:

"Частная опера Мамонтова в Москве открылась в Газетном переулке в небольшом театре. С. И. Мамонтов обожал итальянскую оперу. Первые артисты, которые пели у него, были итальянцы: Падилло, Франческо и Антонио д’Андраде. Они скоро сделались любимцами Москвы. Но Москва враждебно встретила оперу Мамонтова. Солидно деловое купечество говорило, что держать театр председателю железной дороги как-то не идет. С. И. Мамонтов поручил И. И. Левитану исполнение декораций к опере «Жизнь за Царя». А мне «Аиду» и потом «Снегурочку» Римского-Корсакова. Я работал совместно с В. Н. Васнецовым, который сделал прекрасные четыре эскиза декораций для «Снегурочки», а я исполнял остальные по своим эскизам. Костюмы для артистов и хора Васнецова были замечательные. Снегурочку исполняла Савина, Леля — Леватович, Мизгиря — Малинин, Берендея — Лодий, Бермягу — Бедлевич. «Снегурочка» прошла впервые, и ее холодно встретила печать и Москва. С. И. говорил:
— Что ж, не понимают.
Васнецов был вместе со мной у Островского. Когда Виктор Михайлович говорил ему с восторгом о «Снегурочке», Островский как-то особенно ответил:
— Да что… Все это я так… Сказка…
Видно было, что это дивное произведение было интимной стороной души Островского. Он как-то уклонялся от разговора.
— Снегурочка, — говорил он, — ну разве вам нравится? Я удивляюсь. Это так я согрешил. Никому не нравится. Никто и знать не хочет.
Меня очень поразило это. Островский, видимо, так ценил это свое мудрое произведение, что не хотел верить, что его кто-то поймет. Это было так особенно и так рисовало время.
А Римский-Корсаков даже не приехал в Москву посмотреть постановку. Мамонтов был очень удивлен этим. Говорил мне:
— Знаменательно. Эти два больших человека, Островский и Римский-Корсаков, не верят, что их поймут, не допускают мысли, так же, как и Мусоргский не верил и не ценил своих произведений. Холодность и снобизм общества к дивным авторам — это плохой признак, это отсутствие понимания, плохой патриотизм. Эх, Костенька, — говорил мне Савва Иванович, — плохо, косно, не слышат, не видят… Вот «Аида» полна, а на «Снегурочку» не идут, и газеты ругают. А верно сказал офицер:
Создания искусств мечтою сладостной наш ум не шевелят
— Большой и умный был человек Лермонтов, — сказал Савва Иванович. — Подумайте, как странно: я дал студентам университета много билетов на «Снегурочку» — не идут. Не странно ли это? А вот Виктор (Васнецов) говорит — надо ставить «Бориса», «Хованщину» Мусоргского. Не пойдут. Меня спрашивает Витте, зачем я театр-оперу держу, это несерьезно. «Это серьезнее железных дорог», — ответил я.
Он, конечно, очень удивился, но приятно, когда и по железной дороге едут люди. Искусство — его не так много, это не одно развлечение только и увеселение. Если б вы знали, как он смотрел на меня, как будто на человека из Суконной слободы. И сказал откровенно, что в искусстве он ничего не понимает. По-моему, это только увеселение. Не странно ли это, — говорит Мамонтов. — А ведь умный человек. Вот и подите. Как все странно."

[Astros]

О преподавателях школы живописи:

"Преподаватели московской Школы живописи и ваяния были известные художники В. Г. Перов, Е. С. Сорокин, B. C. Сорокин, его брат, Е. М. Прянишников, В. Г. Маковский, А. К. Саврасов и В. Д. Поленов.
Перов, картины которого были всем известны, и лучшие были в галерее Третьякова: «Охотники на привале», «Птицелов», «Пьяное духовенство» и «Пугачев». У Прянишникова там же — «Купанье лошадей», «Охотники на зайцев», «Пленные французы», «Купцы в ножовой линии». У Маковского — «Вечеринка студентов», «Адвокат», «Охотники в избе», «Крах банка», «Четыре руки». «Друзья-приятели» и «Благотворители». У Е. С. Сорокина, не помню, были ли картины в Третьяковской галерее. У Саврасова была картина «Грачи прилетели». У Поленова «Дворик», «Бабушкин сад», «Мельница», «Больная девочка», «Генисаретское озеро» и «Христианская мученица». Но Поленов вступил в Школу, как преподаватель пейзажного класса. Он был выбран советом преподавателей как пейзажист. И потому не был преподавателем в натурном классе, где ученики писали тело с натурщиков.
За Поленовым, значит, не считалось, что он был чистый жанрист. В натурном классе были проф. Перов, В. Е. Маковский и Е. С. Сорокин.
Сорокин был замечательный рисовальщик, блестяще окончил Академию художеств в Петербурге и получил золотую медаль за программную большую картину и был отправлен за границу, в Италию, где пробыл долгое время. Рисовал он восхитительно. Это единственный рисовальщик-классик, оставшийся в традициях Академии. О Брюллове, Бруни, Егорове и других рисовальщиках он говорил нам:
— Вы все срисовываете, а не рисуете. А Микеланджело рисовал.
Е. С. писал большие работы для храма. Они многочисленны, и все его работы сделаны от себя. Он умел рисовать человека наизусть. Только платье и костюм он списывал с манекена. Краски его были однообразны и условны. Святые его были благопристойны, хороши по форме, но как-то одинаковы. Живопись была покойной, однообразной. Нам нравились его рисунки углем, но живопись его ничего нам не говорила.
Однажды Е. С., когда я был учеником в натурном классе и писал голого натурщика, позвал меня к себе на дачу, которая была у него в Сокольниках. Была весна — он сказал мне:
— Ты пейзажист. Приезжай ко мне. Я пишу уж третье лето пейзаж. Приезжай, посмотри.
В саду его дачи он вынес большой холст, на котором была изображена его дача, желтого цвета, а сзади сосны, Сокольники. Тень ложилась от дачи на земле его двора. Был солнечный день. Меня поразило, что в окнах было отражение на стеклах удивительно нарисовано, верно, поразительно, и вся дача приведена в перспективу. Это был какой-то архитектурный чертеж, гладко раскрашенный, жидко масляными красками. По светам неверный и не похожий на натуру. Все было соразмерно. Но натура была совсем другая. Сосны были написаны сухо, темно, не было никаких отношений и контрастов. Я смотрел и сказал просто:
— Не так. Сухо, мертво.
Он внимательно слушал и ответил мне:
— Правду говоришь. Не вижу я, что ль? Третье лето пишу. В чем дело, не понимаю. Не выходит. Никогда пейзажа не писал. И вот, не выходит. Ты попробуй, поправь.
Я смутился. Но согласился.
— Не испортить бы, — сказал я ему.
— Ну, ничего, не бойся, вот краски.
Я искал в ящике краски. Вижу — терр де сьен, охры, черная кость и синяя прусская, — а где же кадмиум?
— Что? — спросил он.
— Кадмиум, краплак, индейская, кобальт.
— Этих красок у меня нет, — говорит Сорокин. — Вот синяя берлинская лазурь — я этим пишу.
— Нет, — говорю я, — это не годится. Тут краски горят в природе. Охрой это не сделать.
Сорокин послал за красками, и мы пошли покуда в дом-дачу завтракать.
— Вот ты какой, — говорил Евграф Семенович, улыбаясь. — Краски не те. — И его глаза так добро смотрели на меня, улыбаясь. — Вот что, ты, — продолжал Сорокин, — совсем другой. Тебя все бранят. Но тело ты пишешь хорошо. А пейзажист? Удивляюсь я. Бранят тебя, говорят, что пишешь ты по-другому. Вроде как нарочно. А я думаю — нет, не нарочно. А так уж, в тебе это есть что-то.
— Что же есть, — говорю я. — Просто повернее хочу отношение взять — контрасты, пятна.
— Пятна, пятна, — сказал Сорокин. — Какие пятна?
— Да ведь там, в натуре, разно — а вы все одинаково. Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно что — пятна.
— Ну постой. Как же это? Я вижу бревна, дача-то моя из бревен?
— Нет, — отвечаю я.
— Как нет, да что ты? — удивлялся Сорокин.
— Когда верно взять краску, тон в контрасте — то выйдут бревна.
— Ну уж это нет. Надо сначала все нарисовать, а потом раскрасить.
— Нет, ничего не выйдет, — ответил я.
— Ну вот тебя за это и бранят. Рисунок — первое в искусстве.
— Рисунка нет, — говорю я.
— Ну вот что ты, взбесился, что ли? Что ты?
— Нет его. Есть только цвет в форме.
Сорокин смотрел на меня и сказал:
— Странно. Тогда что ж, а как же ты сделаешь картину не с натуры, не зная рисунка?
— Я говорю только про натуру. Вы ведь пишете с натуры дачу.
— Да. С натуры. И вижу — у меня не выходит. Ведь это пейзаж. Я думал — просто. А на вот, поди, что делать — не пойму. Отчего это? Фигуру человека, быка нарисую. А вот пейзаж, дачу — пустяки — и вот, поди, не выходит. Алексей Кондратьевич Саврасов был у меня, смотрел, сказал мне — говорит:
— Эта жалкая крашеная дача — мне смотреть противно, не то что писать.
Вот чудак какой. Он любит весну, кусты сухие, дубы, дали, реки. Рисует тоже, но неверно. Удивлялся — зачем это я дачу пишу, — и Сорокин добродушно засмеялся.
После завтрака принесли краски. Сорокин смотрел на краски. Я клал на палитру много и говорю:
— Боюсь я, Евграф Семенович, испорчу.
— Ничего, порти, — сказал он.
Целым кадмиумом и киноварью я разложил пятна сосен, горящих на солнце, и синие тени от дома. Водил широкой кистью.
— Постой, — сказал Сорокин. — Где же это синее? Разве синие тени?
— А как же? — ответил я. — Синие.
— Ну, хорошо.
Воздух был тепло-голубой, светлый. Я писал густо небо, обводя рисунок сосен.
— Верно, — сказал Сорокин.
Бревна от земли шли в желтых, оранжевых рефлексах. Света горели невероятной силой, почти белые. Под крышей, в крыльце были тени красноватые с ультрамарином. И зеленые травы на земле горели так, что не знаешь, чем их взять. Выходило совсем другое. Краски прежней картины выглядывали кое-где темно-коричневой грязью. И я радовался, торопясь писать, что пугало моего дорогого, милого Евграфа Семеновича, моего профессора. И чувствовал, что это выходит каким-то озорством.
— Молодец, — сказал, смеясь, Сорокин, закрывая глаза от смеха. — Ну только что же это такое? Где же бревна?
— Да не надо бревен, — говорю я. — Когда вы смотрите туда, то не так видно бревна, а когда смотрите на бревна — то там видно в общем.
— Верно, что-то есть, но что это?
— Вот что-то есть — свет. Вот это нужно. Это и есть. Весна.
— Как весна, да что ты? Вот что-то я не пойму.
Я стал проводить бревна, отделяя полутоном, и сделал штампы сосен.
— Вот теперь хорошо, — сказал Сорокин. — Молодец.
— Ну вот, — ответил я. — Теперь хуже. Суше. Меньше горит солнце. Весны-то меньше.
— Чудно. Вот оттого тебя и бранят. Все ты как-то вроде, как нарочно. Назло.
— Как назло, что вы говорите, Евграф Семенович?
— Да нет, я-то понимаю, а говорят, все говорят про тебя.
— Пускай говорят, только вот довести, все соединить, трудно, — говорю я. — Трудно сделать эти весы в картине, что к чему. Краска к краске.
— Вот тут-то вся и штучка. Вот что. Надо сначала нарисовать верно, а потом вот как ты. Раскрасить.
— Нет, — не соглашаюсь я.
И долго, до поздней ночи, спорил я с своим милым профессором, Евграфом Семеновичем. И посоветовал я ему показать это Василию Дмитриевичу Поленову.
— Боюсь я его, — сказал Евграф Семенович. — Важный он как-то.
— Что вы, — говорю я, — это самый простой и милый человек. Художник настоящий, поэт.
— Ну и не понравится ему моя дача, как Алексею Кондратьевичу. Чудаки ведь поэты.
— Нет, — говорю. — Он не смотрит на дачу. Он живопись любит, не сюжет.
Конечно, дача не очень нравилась, но не в том дело. Цвет и свет важно, вот что. И я сказал Сорокину:
— Свет.
— А ты знаешь, я никогда об этом не думал. Пейзаж — это, я так полагал, — дай, попробую, думаю — просто…
Уходя от Сорокина, он простился со мной, смеясь, сказав:
— Ну и урок. Да, задал ты мне урок, — и он сунул мне в карман пальто конверт.
— Что это вы, Евграф Семенович?
— Ничего, возьми. Это я тебе… годится.
Я ехал домой на извозчике. Я вынул и разорвал конверт. Там лежала бумажка в сто рублей. Какая была радость!"

[Liliya]

Astros, Андрей!Очень интересные сообщения! Я эту книгу читала,сейчас было
приятно вспомнить!Особенно люблю Врубеля.Это один из самых загадочных и редких
Художников символистов.Всегда любуюсь его работами,когда смотрю на гостиницу
"Метрополь' Давно, в Третьяковской галерее на Крымском валу проходила выставка
Работ Михаила Врубеля,я посетила ее два раза.Мемуары Коровина очень талантливы,советую всем прочитать, кто не был с ними знаком!Liliya.

[Astros]

Liliya, спасибо, я их "упустил" из вида. Сейчас читаю - и поражаюсь иногда, насколько свежие и современные нам мысли. И, конечно, - описания современников художника чрезвычайно интересны.