[Уля]

Война

По натуре я человек увлекающийся, в юности каталась на велосипеде, ездила на мощном тяжелом мотоцикле «Харлей Давидсон», ходила на яхтах, буерах, прекрасно плавала и играла в теннис.

Это, вероятно, помогло мне перенести военную блокаду, оставаясь даже в самое тяжелое время в центре событий и в работе.

Итак, в июне 1941 года началась Великая Отечественная война. В Ленинграде поначалу еще не было ни бомбежек, ни обстрелов.

Город жил сообщениями с фронта и укреплял подходы к нему окопами, дотами, надолбами против вражеских танков и прочими оборонительными сооружениями.

Окна оклеивали крестообразными полосами из бумаги, чтобы сберечь стекла от боя при сотрясении от близких разрывов снарядов.

Многие женщины с детьми спешно эвакуировались из Ленинграда. Эвакуация шла и целыми детскими коллективами; многие детские организации уезжали по направлению Чудово – Старая Русса.

Родственники посоветовали и мне с маленькой дочкой выехать из города, и я, по примеру детских организаций выехала на станцию Чудово, на 110 км от Ленинграда, где у моей мамы в латышской колонии были знакомые.

Если на Ленинград еще не было вражеских налетов, то на Чудово немецкие самолеты налетали вовсю. При налетах тоскливо гудели гудки фабрики, паровозы на железной дороге. Часто на бреющем полете самолеты обстреливали местных мирных жителей.

Прожила я в Чудове совсем недолго, за мной приехал мой муж.

Железнодорожную станцию Чудово немцы разбомбили, стояла кромешная темнота, плакали женщины и дети, и весь этот кошмар освещался сполохами пожаров

[Уля]

Но нам не суждено было отъехать от нашего родного города. День отъезда выдался солнечным, погожим. Вдруг в небе загудели самолеты. Залпы орудий приближались, а с наступлением сумерек были видны цветные ленты трассирующих пуль и снарядов. Круг блокады замкнул свое железное кольцо, немцы захватили Мгу.

Наш состав вернули на запасные пути, и еще целый месяц людей не покидала надежда выехать на Большую Землю.С наступлением войны завод Ломоносова успел эвакуироваться в далекую Сибирь, многие художники успели выехать еще до блокады.

М.Н. Мох направился в Ереван с Эрмитажем, куда он пошел работать перед самой войной. Ушли в армию А.В. Воробьевский, В.Л. Семенов. И.И. Ризнич бороздил воды Балтики на минном тральщике. Жена Ризнича — Ирина, живописец уникальной группы нашего завода, эвакуировалась, и я в самую лихую пору получала и отвечала на письма как от самого Ризнича, так и от его жены Ирины из глубокого тыла, где она жила с ребятишками в такой глухомани, что волки зимой подходили к самым домам.

Однажды один такой волчина, по-видимому, бешеный, напал на Ирину, и она буквально на своей спине втащила его на крыльцо дома. От волчьих укусов Ирину спас толстый полушубок, в котором завязли волчьи зубы. Беспокоила ее и военная служба мужа. Я в своих письмах старалась ее успокоить, как могла, тем более что письма с Балтики от Ризнича приходили в обычном для него бодром духе, без упоминания о трудностях флотской жизни во время войны.

В Ленинграде оставались я, Н.М. Суетин, З.О. Кульбах из скульптурной мастерской, Л.И. Лебединская, работавшая где-то в Гостином Дворе, С.Е. Яковлева, работавшая в военной столовой, мастер Е.А. Олейник, работавший на хлебозаводе, Н.Я. Данько со своей сестрой Е.Я. Данько — писательницей и художником, скульпторы Кучкина и Кольцов, Е.П. Кубарская и А.В. Щекотихина-Потоцкая, переселившаяся вместе с И.Я. Билибиным в подвалы академического бомбоубежища.

Л.К. Блак впоследствии улетела на самолете в Моздок, а при наступлении немцев на Кавказ, с трудом пробилась в Ташкент, где и прожила всю войну, работая художником в местном Союзе художников.

А.А. Яцкевич оставалась на казарменном положении при пустующем фарфоровом заводе, где директором в эту пору был бывший бухгалтер завода Богданов.

Как-то поздней осенью 1941 годы я и Блак решили навестить наш завод. По мастерским художественной лаборатории гулял ветер, разметая листы старинных библиотечных книг, брошенных в беспорядке на волю судьбы.

[Уля]

Госпиталь, в оборудовании которого я участвовала, находился под началом профессора Лапотько, и располагался недалеко от Обводного канала, около Бадаевских складов. Работать приходилось много, да и к тому же район подвергался частым бомбардировкам. Вскоре немцам удалось разбомбить и поджечь продуктовый склад и запах гари и едкий дым окутали весь районома у меня была невеселая обстановка. Квартира, расположенная в первом этаже дома над подвалом, буквально промерзала, дров не было, протапливали помещение мебелью, от которой было мало тепла и много пыльной трухи. Разжечь печь тоже без меня было некому, потому, что мама уже не могла ходить. Освещалась комната крохотной коптилкой, фитильком, погруженным в баночку с вазелином.

Муж дома появлялся редко. Дочка по существу оставалась одна, без тепла и пищи. Войдя в мое положение, из госпиталя меня отпустили. Но находиться без работы в тяжелое время я не могла.Мама к весне умерла. При некоторых предприятиях Ленинграда устраивали интернаты для детей, потерявших в блокадный голод и холод родителей. В один из них я пошла работать воспитателем. Многие из детей были так истощены, что, несмотря на все усилия, спасти их было уже невозможно. Персоналу детского интерната приходилось поочередно отвозить детские трупики в морг — поле, где сейчас стоит чудесный детский театр — ТЮЗ (Театр Юного Зрителя), а когда-то здесь были бега — ипподром. На большой площади ипподрома штабелями лежали те, кто не перенес голодную и холодную блокаду. В центре площади горел огромный костер из санок и тряпок, в которые были закутаны и одеты мертвецы. Костер это поддерживали три женщины, соблюдавшие какой-то порядок в морге.

[Уля]

Однажды в свободный от дежурства день я вошла в Союз Советских художников, в члены которого была принята даже без обязательного кандидатского стажа еще до войны.

Первым, кого я встретила в Союзе, был Владимир Александрович Серов, председатель Союза в годы войны. С ним я была хорошо знакома еще с того времени, когда он был членом Художественного совета завода имени Ломоносова.

Он дружески расспросил меня о моем житье и о моей работе в настоящее время и также дружески отругал за то, что я не работаю в Союзе, что каждый художник на счету и нужен городу-фронту.

Сейчас же было составлено отношение в Областной детский дом о том, что меня не должны задерживать на педагогической работе, так как члены Союза Советских художников нужны для работы в Союзе.

С этим отношением я отправилась на свое место работы и с радостью простилась с администрацией интерната, и с грустью — со своими милыми воспитанниками.

Уже в 1943 году я выступала на выставках в Союзе советских художников.В Союзе можно было часто видеть офицеров и солдат, бойцы приходили прямо с боевых позиций, которые находились вблизи города, чтобы позировать художникам для картин на фронтовые темы.

На выставки в Союзе приходило и гражданское население и, несмотря на то, что бомбежки и обстрелы продолжались, на выставке как-то не хотелось об этом думать.

Работы, которые должны были экспонироваться на выставке, принимала комиссия во главе с В.А. Серовым.

Все мои три работы: большой фарфоровый пласт «Партизаны», фарфоровый пласт-фрагмент Куликовской битвы «Бой Пересвета с Челисбеем» и большая акварель «Куликовская битва» (130х80 см) были приняты на выставку, а позднее отмечены в печати (статья у меня сохранилась). Серову особенно понравилась моя акварель «Куликовская битва», и он сказал мне: «Хорошо бы выполнить Вашу акварель на шелку и большого размера» (прил. ).

Позднее, в дни 25-летия — юбилей Красной Армии в Доме Красной Армии у меня была выставлена почти метровая ваза, на которой было изображено «Ледовое побоище» с Александром Невским, а с другой — «Прорыв блокады Ленинграда». Была на вазе и юбилейная дата (ил. ).

[Уля]

конце 1943 года я решила написать в Москву заместителю Министра нашей фарфоровой промышленности с просьбой открытия на заводе художественной лаборатории. Потом на собрании на заводе им. Ломоносова заместитель министра рассказал, что с моим письмом он ходил к Министру, и тот дал «добро» на открытие художественной лаборатории.

Я, Суетин и Кубарская собрались на «военный совет», на котором было решено собрать всех художников-фарфористов, проживающих в Ленинграде, и вызвать тех, кто эвакуирован.

Вскоре вернулись в Ленинград: Протопопова и художник по росписи скульптуры Е.Н. Лупанова. Вернулись к работе по фарфору Лебединская, Кульбах и, конечно, я, Щекотихина и Кубарская. Возглавил художественную лабораторию, как и до войны, Н.М. Суетин. Открытие художественной лаборатории совпало с юбилейной датой — 200-летней годовщиной со дня основания Ленинградского фарфорового завода им. М.В. Ломоносова.

Указом Президиума Верховного Совета СССР за достигнутые успехи в развитии русского высокохудожественного фарфора многие художники завода были награждены орденами и медалями. В торжественной обстановке в помещении Дома Красной Армии им. Кирова 29 июня 1944 года Н.М. Суетину был вручен орден Ленина. Завершился торжественный юбилей банкетом. Настроение у всех было приподнятое, в этот период лабораторией было выполнено много произведений на военную и историческую тему. Мною были написаны вазы: с зарисовками Ленинграда 1941–42 гг., «Невский проспект», «Части уходят на фронт», «Дорога жизни», «Ленинградские огороды», «Ленинградский салют».

Всех нас поразило ужасное известие о гибели Н.Я. Данько и ее сестры, скульпторов Кучкиной и Кольцова. Их вывезли из города тогда, когда дистрофия была уже необратима. Тяжелое известие поразило и Н.М. Суетина — у него в эвакуации трагически погибла жена...............Особо радостными были дни — это прорыв блокады Ленинграда и, наконец, когда немцев отогнали от Ленинграда и от Вороньей Горы. Обстрелы города прекратились.

[Уля]

абота на заводе постепенно приходила в норму.

Возвращенный из эвакуации во время войны Музей завода, к сожалению, потерял некоторую часть — роскошную коллекцию хрустальных художественных изделий и многие прекрасные образцы фарфора.

Печально, что даже в столь лихое время, как война, находились люди. способные греть руки на вверенном им народном достоянии.

Еще во время войны, в 1944 году взяла на капитальный ремонт разрушенную и сожженную зажигательными бомбами квартиру в мансарде большого дома на 8 Советской улице. Почти всю работу по ремонту я и муж производили сами. Страшно вспомнить, как приходилось поднимать тяжелые доски и прочие материалы на седьмой этаж. Главным козырем этой квартиры без пола, потолка и без внутренних комнатных перегородок, было действующее отопление, и из водопроводных кранов с перебоями текла струя воды. С досками для ремонта помог завод, многое, как стекло, обои, выменивала.

В подглазурной мастерской начал работать старый специалист по подглазурной живописи Зимин и художник из Мухинского училища В.М. Жбанов.

Вернулся на завод и А.В. Воробьевский, и на фарфоре вновь появились сложные плетения его композиций.

В начале своего рассказа я упоминала о мастерах, работавших на заводе еще до моего прихода в художественную мастерскую — о М.П. Кирилловой, А. Покровской и В.К. Миронович.

Они прекрасно владели техникой фарфоровой живописи, расписывали скульптурные произведения, но почему-то (за исключением Марии Петровны Кирилловой) не пытались пробовать свои силы на компоновке сервизов и других изделий.

Все они имели специальное художественное образование. Кириллова училась в классах Общества поощрения художеств, Покровская закончила художественный техникум.

Впоследствии М.П. Кириллова (ил. ) ушла работать мастером в Высшее Художественное училище им. Мухиной и пользовалась там большим уважением у студентов.

Покровская с мужем уехала на дальний Север, где долго и успешно работала педагогом, а Вику Миронович через несколько лет после ее ухода с завода я встретила как-то на трамвайной остановке… и сразу не смогла ее узнать. Вместо скромной, незаметной Вики передо мной стояла красивая, нарядная женщина. Она сказала мне, что работает художником, но подошедший к остановке трамвай не дал нам закончить разговор, а, возможно, она и не хотела уточнять свое новое место работы.емобилизовавшегося из флота Ивана Ивановича Ризнича завод направил в служебную командировку на фарфоровый завод в Германию.

Вскоре Иван Иванович возвратился, а по заводу поползли слухи, что под парами некоторых возлияний Иван продемонстрировал свой патриотический пыл не слишком удачным способом. Поздним вечером собрал всех немцев в служебном окружении, скомандовал им: «Встать во фрунт» и кричать: «Гитлер капут».

За эту выходку наша советская администрация срочно выдворила Ризнича обратно в Советский Союз. Сам Иван Иванович эту версию не опровергал.

В самом конце войны к Н.М. Суетину обратилась заведующая отделом изобразительного искусства Дворца пионеров М. Горохова с просьбой организовать во Дворце пионеров в Ленинграде кружок-мастерскую фарфоровой живописи.

Николай Михайлович предложил мне организовать эту мастерскую. Совмещая с работой на заводе, я некоторое время преподавала композицию и технику фарфоровой живописи во Дворце пионеров. Некоторые из моих учеников (например, Мурашов и др.) впоследствии пришли работать на завод, некоторые поступили в училище им. Мухиной.

Еще в 1947 году я получила от Владимира Александровича Серова предложение организовать в пустующем помещении Литейного двора Академии художеств экспериментальную мастерскую для работы в фарфоре и керамике. Он предложил мне занять любую из двух должностей — заведующего или старшего научного сотрудника мастерской. Я выбрала должность старшего научного сотрудника, а на должность заведующего порекомендовала Серову Михаила Моха.

Владимир Александрович согласился с моей рекомендацией, и мы взялись за нелегкое дело. К чести М.Н. Моха, он собрал неплохой маленький заводик, в котором было различное оборудование для обработки масс и обжига изделий.

Предполагалось заняться архитектурными деталями из фарфора и керамики для метрополитена и других архитектурных оформлений, с привлечением к этому студентов, выпускников Академии.

Мне Владимир Александрович поручил написать что-то вроде пособия по истории и технике живописи на фарфоре, к чему я немедленно приступила и уже написала несколько глав. Было изготовлено и несколько образцов в виде пластов и прочего, с подглазурной живописью.

В.А. Серов сам очень интересовался фарфоровой живописью и просил меня консультировать его в технике живописи керамическими красками. Я подарила ему десяток специальных кистей из беличьих хвостиков. На этом все дело и кончилось. У Серова действительно не оставалось времени для живописи на фарфоре из-за его основной творческой и общественной работы.

К сожалению, с организацией экспериментальной мастерской тоже из задуманного Серовым ничего не получилось. Вскоре Владимир Александрович уехал в Москву, а мастерская превратилась в учебную. Что с нею сейчас, не имею представления.

[Уля]

аботая в Академии художеств, я не порывала с заводом, и после отъезда Серова вернулась на завод.

Я много раз спрашивала у Н.М. Суетина — почему он не пригласит на завод художника Михаила Николаевича Моха, который вернулся из Еревана с Эрмитажем (ил. ). На это Николай Михайлович отвечал мне: «Мох не столько художник, сколько компилятор». С этим я никак не могла согласиться. Мне не очень нравились композиции М.Н. Моха в манере восточной миниатюры, выполненные, как и все вещи Моха, в изумительной технике, но такие сервизы как «Металл», «Павловский парк» и многие другие были очень талантливыми произведениями, и мне кажется, что Н.М. Суетин ошибался в своем суждении.

Сразу после войны директором на заводе был Воронов, вскоре его заменил А.С. Соколов, прямо по поговорке: «Ворон с места, сокол на место».

Соколов был талантливый инженер, это он внедрил на заводе много различных технологических новшеств, освоил технологию и выпуск на заводе костяного фарфора; но как и прочие директора до него, он ничего не понимал в искусстве, и с подчиненными был груб до нетерпимости. Работать на заводе с таким директором было, мягко говоря, очень трудно.

Дома у Николая Михайловича Суетина была очень сложная обстановка, да и на заводе было мало утешительного. Главный художник, по существу, полностью был лишен самостоятельности, и Николай Михайлович, часто бывая у меня, неоднократно жаловался на свои затруднения.

Несколько раз Николай Михайлович бывал у меня в гостях со своей второй женой — Верой Зитко, миловидной молодой женщиной с фигурой матвеевской скульптуры. Она работала мастером-копиистом у нас в художественной лаборатории, и, в основном, копировала произведения Суетина. Между Николаем Михайловичем и Верочкой Зитко, к сожалению, было мало общего, и благополучной семейной жизни у них не получилось.

Николай Михайлович никогда не жаловался на сердечную недостаточность, но очень боялся болезни — рака, так как от рака умерла его мать, и его пугала возможность наследственности.

Будучи в командировке в Москве, Николай Михайлович неожиданно заболел, и, как вскоре выяснилось, у него был инфаркт миокарда. Через некоторое время Николаю Михайловичу стало легче, и у меня завязалась с ним переписка (прил.

[Уля]

гда выяснилось, что Суетин заболел тяжело и надолго, директор стал искать ему замену и, возможно, по рекомендации Суетина, выбор пал на меня.

У меня нет административных способностей, без своей работы на фарфоре художником не мыслила жизни и знала, что должность главного художника полна административных забот, что, конечно, надолго оторвет меня от творческой деятельности.

Согласилась я на эту должность потому, что надеялась, что Николай Михайлович Суетин скоро встанет на ноги, и я опять буду свободна.

Я писала Николаю Михайловичу в госпиталь, что жду его выздоровления, и немедленно верну его права главного художника.

Этому не суждено было сбыться. В Ленинград Николай Михайлович вернулся ненадолго, вскоре его не стало.

Не все художники художественной лаборатории приняли мое назначение на должность главного художника дружелюбно. По-видимому, шокировало, что главный художник был их же товарищ, еще вчера не владевший никакими административными правами.

Первой высказала мне свое недовольство Л.В. Протопопова, когда я зашла навестить ее во время ее болезни.

Чувствовалось недоброжелательное отношение некоторых художников, как ни странно, наиболее слабых в своем творчестве.

Как все они ошибались, думая, что я хотела этого назначения, а оно было для меня наказанием.

А сколько мне пришлось повоевать с администрацией, чтобы часть художников не перевели в класс живописцев для выполнения копий, а такое было в год моей работы главным художником.

Никаких административных прав в должности главного художника я не имела, хотя по положению считалась заместителем директора по художественной части.

Примером может служить один из таких смешных, но в то же время, плачевных фактов. В обязанности главного художника входил просмотр качества массовой продукции живописного цеха.

Однажды, то ли по недосмотру исполнителя-живописца, или по причине неудачного обжига (что менее вероятно), выпускаемая массовой серией скульптура «Собака-овчарка» оказалась окрашенной не серой, а зеленоватой краской.

Подписать накладную на выпуск в продажу в магазин зеленой собаки у меня рука не поднялась, и я просила начальника цеха перекрыть всех собак еще раз серой краской и снова обжечь в муфеле.

[Уля]

скоре меня вызвал к себе директор, и последовал очередной разнос за то, что я срываю своими указаниями план цеха.

А зеленые твари, минуя мою санкцию, отправились на прилавки магазина. Не знаю, был ли план живописного цеха ими спасен, а то, что покупатель был изумлен, это уж точно.

Хотя вообще встречаются же в литературе у писателей-юмористов зеленые лошади, зеленые змии, так почему же не быть зеленым собакам?!

Было и многое другое, что не хочется теперь и вспоминать.

Впоследствии смена главных художников сделалась явлением довольно обычным и принималась как должное, вне зависимости от качеств и возможностей назначаемого.

Еще и сейчас с ужасом вспоминаю время моей работы в должности главного художника. Сколько нужно было иметь нервов и выдержки, чтобы не сорваться и не нарваться на еще большую грубость. За свое время пребывания в должности главного художника я не менее пяти раз подавала заявление об освобождении меня от почетной должности.

Сложность моей работы усугублялась тем, что заведующим художественной лабораторией стал некто «Ц». До нашего завода он управлял крупным театром. За какой-то проступок был понижен в должности, и пришел на наш завод заведующим художественной лабораторией. Считал себя в условиях завода как бы в ссылке. Художников не уважал и говорил о них такими словами: «Нашим художникам только лапти плести».

Если директор вызывал меня и заведующего лабораторией для очередного доклада о делах художественной лаборатории, «Ц» старался придти в кабинет директора опередив меня, ранее назначенного времени.

Судя по настроению директора, я знала, что доклад о делах лаборатории уже сделан не в пользу художников и меня, что ничего хорошего, кроме директорского разноса, ждать нельзя.

В остальном, «Ц» в общении со мною и художниками был изменчив как хамелеон, а по части различных героических историй, в которых он был обязательным участником, настоящий «барон Мюнхгаузен». Уже после моего освобождения от должности главного художника он тяжело заболел и умер.

[Уля]

Мох

До войны у меня и Михаила Николаевича Моха были самые дружеские отношения. Я, Люба Блак, Василий Кожевников другие товарищи целой компанией в 1932 году путешествовали по центральным и горным районам Кавказа (ил. ).

До и после войны Мох часто бывал у меня дома. Ходил с моим мужем и мной на лыжах в окрестностях Ленинграда, летом приезжал к нам на дачу в Кавголово. Во время семейных неурядиц, которые, к сожалению, бывали у него часто, подолгу отсиживался у меня на квартире.

Как-то получилось, что по неведомым причинам дружба эта распалась, нее только со мною, но и со всей нашей дружной компанией.

Первое, что я сделала, будучи в должности главного художника, это привлекла М.Н. Моха из Эрмитажа на завод.

Надо сказать, что он отплатил мне за мое дружеское к нему отношение не слишком-то хорошо.

Я, конечно, понимаю, что его поступок был санкционирован свыше, а он в силу своего характера не мог, а, возможно, и не хотел ему противиться. Короче говоря, через какое-то время от обязанности главного художника меня освободили. Главным художником директор назначил М.Н. Моха. Но дело было не в этом назначении, хотя на должность главного художника в силу своих качеств Мох совершенно не годился.

В начале назначение главным художником привело М.Н. Моха в неописуемый восторг. Будучи очень маленького роста, он ходил, выпятив грудь, и тянул голову как можно выше.

Однажды двери мастерской, где работали Л.К. Блак, Л.В. Протопопова, две девочки из уникальной живописной группы — Валя Носова и Оля Рысева, и находились Л.И. Лебединская и я, с шумом распахнулись. В мастерскую вместе с важно взирающим главным художником впорхнули две прифранченные дамы. Не здороваясь с присутствующими, дамы расхаживали по мастерской, бесцеремонно указуя пальцами на работы художников под самым их носом и как сороки лопотали на плохом французском языке.

Все мы с изумлением взирали на офранцуженных посетительниц, а как только двери за ними затворились, в мастерской грянул гомерический хохот. Вероятно, экскурсия по мастерским продолжалась и далее. Это Мох знакомил свою жену и ее приятельницу, которые надумали изучать французский язык, но не имели даже элементарного представления об общепринятых нормах поведения.ойдя официально в должность главного художника, Мох вызвал меня и предложил подать заявление об освобождении меня от работы на заводе по собственному желанию. А если я этого не сделаю, то меня просто уволят с завода.

Я не слишком этому удивилась, зная, что действовал он под влиянием людей, относившихся ко мне недоброжелательно.

Увольнение меня не слишком огорчило, хотя, конечно, всегда обидно разочаровываться в человеке, которого в ряде лет считала своим другом и человеком порядочным.

Без работы я, конечно, не осталась бы. Было предложение работать с микроскопом, зарисовывая какие-то медицинские препараты для издания их в медицинских книгах. Была работа и в Ботаническом саду, и в ВИРе, но я не торопилась с устройством на работу.

После войны у меня родилась еще одна дочка Кирияна, и я могла теперь отдавать больше времени на воспитание дочурок.

Имея небольшой муфель, расписала несколько вазочек и чашек и обожгла их в домашних условиях (ил. ).

Среди них была очень неплохая вазочка, высотой 25 см, «Нушапери-Ханум» на тему восточных сказок (ушла через магазин), большая чашка «Остров Буян» (Музей прикладного искусства в Москве) и др. Все эти вещи решила показать у себя на секции Декоративно-прикладного искусства.

В те годы в секции не было столь много членов, и на «бюро секции» бывали такие, как бы семейные просмотры. Все мои вещи очень понравились, и меня спросили: «Почему я ушла с завода?». Я ответила, что «не я ушла, а меня ушли» и сделал это М.Н. Мох — нынешний главный художник.

Тогда Е. Кржижановский сказал (сделав определенный жест рукой): «А нельзя ли Моха вон, а вас на его место?». На это я ответила, что место главного художника меня не привлекает, так как я уже побывала в этой должности и в условиях завода к ней не рвусь.

М.Н. Моху было трудно в должности главного художника. Был он способный художник, рукоделен и мастеровит, его технике исполнения можно было позавидовать, но для главного художника он был мало образован, по характеру несколько заносчив, и в то же время робок, или, просто говоря, трусоват.

В должности главного художника он все же продержался несколько лет, но, по-видимому, даже ему, человеку физически сильному, бывшему альпинисту, не под силу была ежедневная нервотрепка и он, как и Суетин, слег с инфарктом. После чего говорить о его возвращении к должности главного художника было невозможно.

Мне, конечно, было все-таки жаль Моха, но в то же время я искренне обрадовалась, что избежала участи двух главных художников.