[vai60]

Семейная хроника, 1941-42год, Ленинград.

Ф.А.Васильев, 2009 год, Санкт-Петербург.

Война шла уже более двух месяцев, многое произошло и изменилось в нашей жизни. В июне 1941 года была эвакуация со школой в г. Буй, а далее по деревням, и возвращение в Ленинград, чтобы эвакуироваться вместе с родителями.
Отец, Васильев Анатолий Федорович, инженер-строитель и, как мы, сыновья, его звали, был “бронированный” специалист: работал на строительстве оборонных сооружений в пригороде, а нам была предоставлена полная свобода (до войны нас домработница переводила через улицу в школьный садик играть, и нас с братом дворовые ребята дразнили - мальчики Гогочки, почему так – не знаю). Теперь же мы вместе лазили на крышу 7-этажного дома по сигналу воздушной тревоги - посмотреть, как бьют зенитки по фашистским самолетам.
31 августа мы сидели на коньке крыши возле вентиляционной трубы. На чьи-то деньги в коммерческом магазине была куплена плитка шоколада “Линкор” и, посасывая дольки, мы задирали головы, надеясь - вдруг собьют этот маленький самолетик, который высоко-высоко пролетал над нашим домом, вокруг него было множество разрывов, а он все летит и летит. Это был последний день любопытства и мальчишеского озорства - вдруг по крыше застучал град, а когда он стих кто-то из компании вытащил из доски осколок от зенитного снаряда, вполне способный пробить нам головы.
В этот же день закрылись коммерческие магазины, не ушел и наш эшелон, эвакуация из Ленинграда не состоялась-началась блокада.
С работ в пригороде вернулся отец, он был очень озабочен тем, что эвакуация не состоялась. Летом обычно что-то заготавливали: варенье и прочее на зиму; в 41 году этого ничего не было, война началась летом, ожидали отъезда. На семью была одна карточка служащего, две иждивенческих, две детских, и уже в сентябре мало что по ним выдавали.
Юра, 1922 года рождения, был сын от первого брака мамы. Отец Юрия был офицер, воевал в белой армии, по окончании гражданской войны арестован, и получил 25 лет лагерей. В 1941 году Юра был на
втором курсе Академии Художеств. В армию его не призвали, так как он не имел паспорта. Гения в те времена не признавали, понятия вундеркинда не было, а Юра исключительно хорошо рисовал с самого раннего детства. Говорить не умел, а просил “Ма” и “Ка”, то есть дайте ему бумагу и карандаш. Далее он учился рисовать в студии Дворца Пионеров и к 12 годам уже участвовал во всемирных выставках в Дели, Нью-Йорке. Как упоминала мама, в конкурсе на выставках Юра занимал второе место. Подростком Юра ездил по Карелии, зарисовывая пейзажи, деревянные церкви, он говорил, что они разрушаются и надо успеть их зарисовать. Юра все время проводил за мольбертом, рисовал по эскизам виденное, по памяти, мастерил подрамники, грунтовал и так далее. И не ходил в школу, не желал ничего школьного изучать, а изучал только книги по живописи, о художниках, их творчестве. К 18 годам он числился в 6 классе вечерней школы, а хотел учиться в Академии Художеств. Но без аттестата его не могли принять, да еще с помощью психиатров (не желает учиться!) ему не выдали паспорт. Но Академия Художеств ценила его рисунки, его безграничную страсть к живописи и зачислила Юру в 1940 году студентом Академии вольнослушателем. Академики могли поступать по своему - зачислим и без паспорта и аттестата.
Первая неделя сентября прошла в напряженных поисках как быть. Я и Борис ездили на Ржевку, собирали кочерыжки с зелеными листьями, квасили, заготавливали хряпу. Где-то удалось купить ячменного кофе и сухой горчицы, из Буя, когда мама приехала забирать нас, прихватили несколько килограммов муки, мешая с кофе и горчицей пекли оладьи. Но уже в сентябре еды не хватало.
Подошло 8 сентября. Это особенный день для ленинградцев. В этот день, как мне запомнилось из разговоров, немцы бомбили фугасными бомбами вместе с зажигательными. Горел недалеко от нашего дома взорванный госпиталь на Советском проспекте где погибло около 600 раненых (потом вернули название Суворовский); мы ходили до перекрестка с улицей Красной Конницы, а Юра, конечно, сидел и набрасывал в альбом виденное. Через некоторое время мы поняли, что горит не только госпиталь, с другой стороны город затягивало черным дымом, стало темно как при затмении, пришло ощущение страха. Впоследствии узнали -сгорели Бадаевские склады продовольствия. Все нормы по карточкам на следующий день были урезаны, начался голод.
Блокаду представляют как героическую эпопею, людей как героев - да, мол, они голодали, но мужественно переносили все тяготы блокады. В зарубежном кино изобразили, например, как умирает от голода женщина, которая лежит в кровати на белых простынях, прикрытая одеялом, у топящейся дровами буржуйки, родственники сидят, плачут.
Показанное в упомянутом кино это идиллия ужаса, который невозможно представить людям, не пережившим зиму 41-42 года в Ленинграде.
Голод, холод (морозы до –40, если есть буржуйка, то нет дров), мороз и в комнате, бомбежки более 20 раз в сутки, впотьмах (окно забито фанерой, для дневного света оставлена только форточка со светомаскировкой), отсутствие воды и канализации, вши, страдания взрослых и детей, видящих рядом умирающих без возможности им помочь, и это все день за днем, месяц за месяцем.
Пережившие зиму 41-42 помнят ее всю жизнь, картины блокадной жизни, эпизоды всплывают постоянно, по случайной ассоциации и, особенно по памятным дням. Кто-то из писателей сказал, что бойцы на фронте воевали в окопах, победа - и уцелевшие ушли из окопов, в блокадники остались жить в “окопах” блокадного города.
Я через 20 лет выехал из 15-и метрового “окопа” коммунальной квартиры, получив по специальному решению трех комнатную квартиру в новом доме, которое состоялось после моего участия в запусках первых искусственных спутников, ”лунников”, в обеспечении полета Ю.А.Гагарина. Но все равно видения не покидают меня, хотя, конечно, переезд, смена жилья для блокадника необходимы, писатель прав.
В блокаду я попал подростком, не было еще 11 лет, видел и помню только то, что окружало меня, но взрослея, становясь отцом, дедом а теперь и прадедом, все больше чувствую боль воспоминаний тех дней, понимаю какое страдание переживали старшие, видя нас, сыновей.
Иногда слышишь - “но вы были только зиму41-42, а мы всю блокаду”, оскорбляя невольно память о всех тех, которым хватило трех – пяти месяцев блокады, чтобы расстаться с жизнью.
Первыми жертвами голода стали домашние зверюшки, у нас жили две кошки и небольшая собачонка Топка. В октябре 1941г. белая ангорская кошка уже не могла вставать, и, по-видимому, в последний момент другая стала ее рвать зубами. Мама в ужасе закричала: «Выброси ее вон», и я выкинул ее на лестницу черного хода. Погибшую белую вынес в сад и закопал. Когда вернулся, мама сказала: "Ну, принеси ее, поганую". Я вышел на лестницу: на подоконнике лежали хвост и лапы нашей кошки. Мне не было еще 11 лет, но картины блокады делали нас взрослыми, я ничего не сказал маме.
Введен термин ”дети блокады”, даже какое то общество есть, но термин этот можно относить только к детям, которые родились в блокаде, а мы были не дети, были бойцами за жизнь, собственную и близких.
В это время, в октябре, шли непрерывные бомбежки, однажды насчитал их 24. При объявлении воздушной тревоги мы спускались с 6-ого этажа по черному ходу в бомбоубежище, там собиралось много жильцов со всего дома. Но к ноябрю силы стали убывать, и мы перестали обращать внимание на объявления тревоги, оставались в комнате. Район бомбили густо, недалеко Смольный, Московский вокзал, а наш дом посредине. Позже я насчитал 9 взорвавшихся бомб, одна из них, как сказали, весом в тонну упала в перекресток Советского и 6 Советской; разрушила три угловых дома, а трещины пошли по всем прилегающим кварталам. В этот момент я был в бомбоубежище, взрыв сразу почувствовали, упал светильник со столба, стало темно, возник крик на лестнице, «попало в наш дом”, но вскоре все разъяснилось: дом цел, где-то рядом разорвалась. Между 9 и10 Советскими бомба пробила крышу и, пройдя внутри дома три этажа, выломала глухую боковую стену между вторым и третьим этажами, и упала в саду. В огромном разломе, во весь этаж, видны были вещи в комнате. На нашем доме был установлен зенитный пулемет. При воздушной тревоге он иногда открывал стрельбу. Приоткрывая занавеску форточки в темное время, были видны струи трассирующих пуль, уходящих в перекрестие прожекторов, сопровождавших фашистский самолет. Даже при нашем состоянии стрельба пулемета доставляла радость, а однажды услышали рев сбитого самолета, пронесшегося над нашим домом. Он упал в Таврическом саду, что примерно в трёхстах метрах от дома.
Мне в семье была доверена обязанность получать хлеб по карточкам, что было не простым и ответственным делом (мама потом говорила, что потерять карточки – это всем гибель, а этот - я в смысле - не потеряет). Очередь приходилось занимать в четыре утра, выходя на жуткий мороз из нетопленного промерзшего дома. Второй раз я спускался к шести утра на перекличку, мама обвязывала меня дополнительно своим шерстяным платком (дома лежали то под ворохом тряпья в уличной одежде) и я выходил из комнаты. Но в передней надо было в темноте найти выходную дверь, рядом с которой лежал на каком то топчане труп соседки, головой к двери. Третий раз я спускался к 8-и утра к открытию булочной и после проверки номера попадал по очереди (человек 200 до меня) в булочную. И все это с опухшими ногами, с кровоточащими деснами и прочее, и прочее.