[vai60]

Однажды беда пришла прямо в булочной. Немного впереди по очереди стоял юноша лет 15-и, до продавца оставалось ему человек пять. И вдруг юноша схватывает довесок хлеба у только что получившего, и запихивает его в рот. Толпа загудела, пришла в движение и ….все остановились: юноша оседал на пол. Это был его последний миг. Юношу положили вдоль стенки у окна, продавец продолжала отпускать хлеб. Я получил и мысль одна-скорей домой, там все лежат, ждут тоже хлеба, а родные юноши не дождались ни хлеба ,ни сына.
Хлеб, полбуханки на пятерых делили на две части, на утро и на вечер, топили с полчаса буржуйку, кипятили воду из снега, запивали горячей водой кусочек хлеба и это все, так как хряпу уже съели.
Сложно было с дровами для буржуйки, их негде было взять, выручало старое покрытие Госпитальной улицы: она оставалась покрытой срезами от бревна, высотой примерно 15 см и сантиметров 20 в диаметре. Эти срезы были шестигранные, пропитанные дегтем и плотно уложены, то есть ими была вымощена улица. Выбить их, спрессованных за сотню лет и засыпанных снегом было трудно. Основной силой в этой работе был Борис, я помогал, подсовывали лом, давили, выбивали их, по одной-две несли домой. Все это требовало сил, а их становилось все меньше.
Мама заметила, что отец едва ходит (на работу он ходил пешком в район Манежной площади) и в середине декабря она сказала Борису, чтобы он сопровождал отца на работу, сидел там и вместе возвращались. Через три дня,17 декабря, брат пришел вечером один, сказал, что отец опустился на тротуар за 4 квартала до дома и не встает. Мы, все четверо, побежали к 5-ой Советской, но отца там уже не было. Прохожий сказал, что мужчина лежал, но остановились сани с лошадью, и двое военных погрузили отца в сани, и показал, в какую сторону повезли. Расспрашивая встречных людей, мы дошли по следу саней до конторки управдома, туда военные привезли отца, наверное, нашли дом по паспорту отца. Военных уже не было, в конторе был дежурный дворник, отец был без сознания. Мы с трудом подняли его на 6-ой этаж, этажом ниже, какая то женщина вынесла чайник с кипятком, сказала: "Поливайте руки, ноги, может быть, поможет". Уложив отца на кровать, мы сделали это. Хранилась в семье, как неприкосновенное, бутылка мадеры, ее откупорили. У отца зубы были зажаты, не разжать, вливали мадеру ложечкой сквозь щелки зубов и он сделал глотательное движение. Мы поняли, что отец жив. Скажу про незабываемое, от чего мы просто оцепенели даже в такой момент: из кармана пальто отца вытащили сверток, внутри лежали два куска настоящего хлеба в полный срез буханки, переложенные вареным мясом. Это военные отдали ему свой паек, за такой сверток люди отдали бы тогда золотые часы, наверное, всеобщая беда рождает героев. Не буду больше писать об этом, борьба за жизнь отца шла ежедневно, несколько месяцев, пока с работы не зашли проведать, где же отец. Увидев его, в апреле 1942года забрали в стационар, но к этому времени скоропостижно скончался от истощения старший брат Юра, который обменивал на толчке Мальцевского рынка вещи на продукты и приносил для отца горстки сахара для вливания, а самому ему сил не хватило.
Юра чувствовал, что ему не выжить. Он просил: "Отпустите меня, я знаю Карелию, я пройду через окружение". Но мама боялась и твердила: тебя убьют, не предполагая, что остались считанные дни. В альбоме эскизов Юры обнаружили набросок: панорама внутреннего убранства собора, в центре гроб, можно предполагать с ним, идет отпевание (рисунок сохранился). На переплете альбома размашистая надпись “за упокой”. До последнего дня художник оставался художником.
Вернемся в декабрь, подходил новый 1942 год. Сил не оставалось, все время лежали в одежде, укрывшись, чем можно, даже не разговаривая. Только вечером, когда топили печь с полчаса, садились около нее и при свете коптилки (фитилек во флаконе от духов) раздевались, чтобы стряхнуть вшей с нижней рубашки, раскаленную печку использовали как утюг.
В этот мрак вдруг вторглась жизнь: пришла женщина и пригласила меня и брата, школьников 4 и 6 классов, в школу на Греческом проспекте на елку! Мы пришли на елку, она была установлена в актовом зале школы (после войны ее номер стал 155 мужская средняя школа, я окончил в ней 9 и 10 класс). Ребят было немного, человек 30, все закутанные, в пальто; ходили по кругу вокруг елки, получили подарки, домой шли уже в темноте. На лестнице брат не выдержал и сказал: "Давай съедим по печенке". Съели, остальное в кулечке принесли домой.
Вспоминать о блокаде, да еще писать очень трудно, написание одной страницы укладывает в постель, возраст не малый, давление шалит.
Когда подошла 30-я годовщина Победы, газета “Смена” напечатала анкету с рядом вопросов. Один из них был - назовите самый памятный для вас день войны. Я собрался и написал:1-ое января 1942 года, когда ходил по приглашению в школу на елку, написал несколько строк, как и где это было. Не хотелось ставить полную подпись, поставил только фамилию. Мой ответ показался редакции интересным и его опубликовали 9.02.1975 г. в “Смене”, правда, отредактировав до неузнаваемости, и дали название “Блокадная елка”. Это было первое упоминание в прессе о новогодней елке в 1942 году для ребят. Это, безусловно, героический эпизод блокады, наравне с исполнением “Ленинградской симфонии”. Заметка вызвала резонанс, пошли статьи о блокадной елке, ее организаторах, участии артистов, появилась даже большая статья в московской газете. Но участники, школьники остались в стороне, их не нашли и неизвестно сколько же их осталось в живых.
Блокадных школьников очень мало, ведь школьники были эвакуированы впервые же дни войны со школами, а далее многие потеряли в городе и на фронте родителей, остались в детских домах в различных городах. Когда я учился в 10 классе 155 школы Ленинграда (это 1947-1948 год) из 44 учеников класса нас было только двое, живших в городе в блокаду.
По условию регистрации для выдачи знака “Житель блокадного Ленинграда” достаточно было справки о прописке в Ленинграде в четырехмесячный срок периода блокады, а прописка оставалась для эвакуированных без родителей детей. Такой порядок для получения знака ЖБЛ справедлив, это ленинградские довоенные дети, но он не отражает числа блокадников. Может в этом одна из причин не конкретности воспоминаний – столько-то грамм хлеба, гасили зажигалки, те то умерли, но ленинградцы не сдавались. Сдаваться можно было только смерти, враг был за линией фронта, и как пишут, была директива фашистов-попытки сдачи города отклонить. Но попыток и не было, и быть не могло: город носил имя Ленина. Ленинградцы не были героями, они были жертвами войны, жертвами величайшего преступления нацизма, которое ему удалось осуществить.
Для подчеркивания уникальности тех или иных трагедий политики вводят различные термины, новые названия - холокост, голодомор. Если их использовать, то ленинградская блокада это холокост голодомором. И символично, что день холокоста, как помню, установлен на 27 января, день снятия блокады.
Приблизилась 65 годовщина полного снятия блокады, власти города готовятся отметить эту дату, установлены стенды с изображением сцен блокады. На одном из них - крепенькие ребята держат гильзу для снаряда, как бы снимая ее со станка, а на стенде на Поклонной горе сюжет моей заметки в “Смене”: блокадная елка! Вокруг украшенной и с огнями елки танцуют в новогодних костюмчиках улыбающиеся ребята, такая же учительница и подпись - дети блокады. Я был на блокадной елке, изображение на стенде кощунственное изображение блокадной елки, недопустимо для памяти о погибших ленинградцах, как будто их и не было. А погибших от голода в декабре 41,январе 42 было порядка 100000 в месяц, как остались цифры в памяти, приводимые даже в советское время в газетах. Одна из организаторов блокадной ёлки, артистка балета Л. Позднякова, в газете (Соц. индустрия, 25.12.81 г.) написала: «Об этой ёлке вспоминаешь сейчас со смешанным чувством радости и боли – уж слишком тяжело было смотреть на прозрачные лица детей, их огромные глаза, привыкшие к страданиям» и там же «Дети стоят у ёлки в каких-то напряжённых неловких позах». Как это расходится с содержанием стендов, установленных в 2009 году в Санкт-Петербурге. Вчера, 24.01.09 по телевизору была передача-видеоинтервью с Д.Граниным по написанной автобиографии. Говоря о своем труде “блокадная книга”, он высказал мысль, которую я высказал тоже ранее: блокаду изображают как героическую эпопею. А об ужасах блокады не упоминают. Д.Гранин сказал, что поместил в книгу ряд рассказов простых жителей о блокаде почти без правки (хотя их в книге совсем немного, мой комментарий). Так книгу отказались издать в Ленинграде, позже она была издана в Москве и за рубежом. Синхронно со словами Гранина в “Комсомольской правде” от 23 января заголовок: «рисунки про ужасы окруженного Ленинграда прятали 65 лет” Блокадники в основном покинули нас, а которые помнят ужасы их совсем мало, они были подростками в 41-42 годах и их знания ограничены. По этой причине, возможно, в Москве посчитали возможным приоткрыть завесу, скрывававшую правду о блокаде, да и то благодаря таким людям как Д.Гранин.
Почему я с возмущением воспринимаю такие стенды? А как же иначе их воспринимать человеку, которого “съели”! Эвакуированная летом 1942 года мама в городе Алапаевске встретила эвакуированного туда сына соседа по квартире, и сказала ему, что я скоро приеду к ним на Урал(1943г.). Он с детской непосредственностью пересказал мама письмо отца от мая 1942 года с примерно таким текстом: у Васильевых дела плохи, мама не встает, Юра умер от голода, а младший (это я) куда то делся, говорят у родственников, думаю, его съели. Это писал человек, который не работал в войну и не голодал, даже откуда-то имел продукты, на которые выменивал вещи - нам за французский будильник в ноябре дал пакетик суррогатного творога. Как говорится для кого война, а для кого мать родна.
Как же я оказался у родственников?
В феврале 1942 года О.Ф. Громова, сестра отца, зашла к нам попрощаться в связи с отъездом в эвакуацию. То, что она увидела, потрясло ее; она работала на кондитерской фабрике, муж был на ленинградском фронте, навещал семью, и по этим обстоятельствам семья не голодала). Посидев, она сказала: хоть одного спасу (из пересказов впоследствии). Ее выбор пал на младшего сына, на меня. На санках увезла меня (в забытьи был, то понимал, то отключался), далее на Финляндский вокзал на поезд и колонной грузовиков через Ладогу. В грузовике я очнулся и помню: лежу у борта, укрытый дядиной шубой, на до мной голубое, даже синее небо - я его не видел полгода. Все это как сон. Следующая картинка - Череповец, я в теплушке на верхних нарах, хочу спуститься на землю, у вагона. Увидев меня, санитары, обходившие эшелон, требуют снять меня с поезда - он не доедет. Как рассказывали потом, тетя ответила - что я скажу матери, куда дела ее сына? Умрет, если уж так, то умрет у меня на руках.
Из 80 человек, погруженных в вагон, доехало 16, в том числе я. Последних двоих вынесли из вагона где-то в предгорьях Кавказа, туда шел эшелон. На нижних нарах ехала мать с сыном лет 15-16,и на какой то станции под вечер выменяли миску меда и полбуханки хлеба. Я был в сознании, видел сверху, как они макают куски хлеба в мед и едят. Такое, конечно, остается в памяти, тоже хотелось, но я лежал тихо. А утром их вынесли на той же станции.